ссадины, и что? То же и у отца в семье было, и у деда тоже, и у твоих детей так будет. Такой закон у нас в Пиренеях, как у пираний.

Он встал, налил себе еще, сел возле меня. Под кожей на шее катались толстые синие жилы. Он щипнул меня за руку жесткими пальцами.

— Откуда только берутся такие дохляки. Ну ничего, вырастешь — наберешь силы. Будешь как папаша. Небось, хочется, да? Чтоб телегу мог толкать. Ведь правда хочется?

-Да.

— Хочешь силой помериться?

— Нет.

-- Давай. Только чтоб продержался дольше, чем в тот раз. Цепляй крепче большой палец, вот так.

И напрягись перед захватом, усек? Иначе тебя любой козел завалит. Раз, два...

Он придавливает мою руку к столу.

— Тьфу, пропасть! Тупой ты, что ли? Я что сказал? Ты ж даже не упираешься! Давай еще раз. И перестань ты нюни разводить. Цепляй.

Он еще что-то говорил, но я не слышал. Разум мой уже выскользнул в окно, ускакал в ночь и догнал Корку, который где-то бегал, — короля Корку, хмельного от яблок щенка и моего сумеречного хранителя.

Двадцать первый день. Ничего на южном краю ледника, где я надеялся найти пещеру. Ничего на главной части противоположного откоса, откуда тоже видны три пика, о которых упоминал Леучо.

Солнце резко клонится вниз. Возвращение в лагерь, измельчавшие от усталости шаги, осталось исследовать только с десяток метров, дел на день. Надо, чтобы там нашлась пещера. Как вспоминаю свое наивное желание не сразу ее найти! Так бы и дал себе оплеуху.

Перспектива провала нагнетает напряжение, и Юрий потешается вовсю. То замечание, то намек, — всем достается на орехи. Над Умберто вечно подтрунивают из-за роста, Джио высмеивают за загадочные максимы, Петер тоже не огражден от нападок — Юрий постоянно спрашивает его, почему тот все живет бобылем. Не могу сказать, страшно мне или смешно смотреть, как Петер издевается над собой голосом своей куклы.

Сегодня вечером Юрий с серьезным видом теребит усы, глядя на меня поверх костра.

— Дорогой Станислас, пора все же подумать о будущем! Хочу обсудить с вами новый проект. Я узнал из надежного источника, от шестилетнего племянника моего сводного двоюродного брата Бориса, что на Северном полюсе живет Дед Мороз. Вы не согласитесь отправиться вместе со мной на поиски: вы же специалист по такого рода экспедициям?

Если 6 остальные засмеялись, я бы присоединился. Но Умберто смущенно прячет глаза. Моя тарелка рассекает воздух. Летит во все стороны чечевица, и летит заяц, убитый накануне Джио, каждый получает свою порцию, включая Юрия: идите вы все к черту.

Я ухожу в ночь. За мной — мертвая тишина. Я вернусь, только когда все улягутся спать, потому что мне стыдно. Потому что ярость — это не я. Это древнее проклятие, уродство старика, что течет в моих венах и отравляет меня.

Какие у нас шансы найти пещеру после трех недель поисков, именно в последнем квадрате? Как мне сердиться на друзей за то, что они сомневаются. Даже у Христа был святой Фома. Ага, конечно, старина Стан возомнил себя мессией. Ну назовите мне великое открытие, в которое все верили с самого начала. Телефон, авиация, может быть? Назовите-ка мне великого человека, оцененного при жизни. Джордано Бруно? Сожжен заживо. Моцарт? Сброшен ночью в общую могилу. И все-таки Земля вертится. И все-таки — «Реквием». Пусть Юрий высмеивает меня, пусть унижает. Пусть заставят меня отречься, четвертуют на лобном месте, пусть меня распнут. Пусть насмешничают, пусть хоронят без мессы и мотетов, пусть выблюют мое имя в прах.

И все-таки.

15 августа. Гроза, которой мы так опасались, наконец разразилась. Из-за нее мы потеряли целый день работы: в такую погоду нечего и думать о том, чтоб высунуться из палатки. Я почти благодарен стихии, которая подарила мне еще сутки надежды Благодаря грозе мы впервые увидели нашего проводника в гневе. После того как Джио под проливным дождем обошел лагерь, он приказал нам выбросить все оставшиеся металлические предметы. Петер сначала отказался расстаться с какими-то жалкими монетками, которые еще оставались у него в карманах. Мне показалось, Джио его сейчас ударит, и думаю, юный немец тоже так решил, потому что живо швырнул горсть лир прямо в дождь. Этот медный перезвон спас ему жизнь. В то же мгновение в воздухе резко запахло озоном и волосы у нас на руках встали дыбом. Ударил гром. Электрический палец выбил монеты влет, и небо разразилось исполинским хохотом, радуясь своей меткости. Петер упал без чувств. Никогда в жизни не доводилось мне видеть такой грозы. Иногда они случались и в нашей деревне, но прежде так бушевали на спуске с Пиреней, что доходили до нас, уже подрастеряв основной запал. Шумели много, но, в общем-то, и всё, а люди делали вид, что боятся. А тут... Тут мы в котле, где закипают бури. Сегодня я узнал, что грозы имеют вкус — вкус металла и камня, который дерет глотку.

Дождь льет, не переставая, до поздней ночи. Молнии угольками вспыхивают на вершинах и очерчивают их контуры, по-новому прорисовывают пейзаж электрическими дугами под небом цвета синего кровоподтека. Я думаю о парнишке, который заблудился здесь лет восемьдесят назад и укрывался от такой же грозы. Я представляю, как он увидел гигантское ископаемое животное, чей хвост был длиннее, чем его родная улица, а с такой шеей, как у зверя, можно было ощипывать облака. Мальчик едва дышит, никогда в жизни ему не было так страшно. И тогда он нарекает это создание драконом, потому что лучше дракон, чем ничего. Теперь они могут говорить друг с другом, обмениваться историями. Когда-то же дождь перестанет.

Этот мальчик еще не знает, что однажды покинет свою деревню, родных, друзей и навеки закроет глаза под вонь нечистот в городе таком жестком, что человек не оставляет на нем отпечатков. Он еще ни о чем не догадывается, и тем лучше.

Рассвет тихонько щекочет меня из-под полога отяжелевшей от влаги палатки. Что случилось? Я чувствую в себе что-то новое, чего еще недавно не было. Спокойную уверенность, какое-то покалывание в пальцах. Я ощущаю теперь — с какой-то слишком внятной, чтобы быть только человеческой, интуицией, что мы близки к цели. Я всегда говорил, что не сомневаюсь в победе, но теперь скажу, как на исповеди: сомневался. Просто стыдно было признаться.

Воздух