Сердце Мэгги забилось быстрее. Возможно, это был единственный раз и другого с Джеймсом у нее не будет…

Но ведь не у него же в офисе!

Джеймс отклонился назад.

– Лучше? – прошептал он, убирая с ее лица прядь волос.

Его взгляд на миг опустился на ее губы, но он не поцеловал Мэгги.

Она не знала, что испытывает: то ли облегчение, то ли разочарование.

– Да. – Или нет?

– Это последний раз, когда я прошу тебя вернуться к прошлому. Спасибо, что не отказалась помочь. – Он прижался губами к ее лбу.

Мэгги могла только стоять и таять от прикосновений Джеймса. Как же ей хотелось, чтобы он вообще не выпускал ее из своих объятий!

Что еще он попросит? Как-то незаметно они перешли эту невидимую дружескую черту. Одно движение с его стороны – и все изменится. Но в какую сторону?

Джеймс отодвинулся от Мэгги и заглянул ей в глаза:

– Как ты смотришь на то, если я позвоню и сообщу, как продвигается дело? Хочу держать тебя в курсе изменений.

Мэгги не знала, что происходит. Это движение со стороны Джеймса было таким очевидным для нее, но для него, видимо, все выглядело иначе.

Ее рука сама потянулась к его щеке.

– Да, Джеймс, я хочу, чтобы ты мне позвонил.

Джеймс убрал руки с ее талии, взял ее за тонкую кисть и поцеловал в ладонь.

Все было ясно. Как бы ей ни хотелось, чтобы Джеймс зашел дальше, на сегодня все закончилось.

– Обязательно, – сказал он. – Обещаю.

Увидев, как за окном блеснул свет, Мэгги замерла от ужаса. Нан, как обычно раз в неделю, была в своем бридж-клубе, и Мэгги находилась в доме одна. Конечно, Джеймс обещал ей сообщить, если Подлого Пса выпустят на волю, но на всякий случай Мэгги схватила обрез и выглянула в окно.

Не далее как в двадцати футах, рядом с садом, был припаркован большой внедорожник. В машине с потушенными фарами она увидела фигуру в белой рубашке. Руки у человека были скрещены на груди. Но вот он протер глаза, вышел и прислонился к машине.

Сердце Мэгги забилось быстрее. Джеймс! И кажется, чем-то расстроенный. С момента их встречи в его офисе прошло шесть дней. Все это время они общались по телефону. Почему же он не позвонил? В этом был какой-то нехороший знак. Неужели Подлого Пса выпустили на волю, и Джеймс просто не знает, как ей об этом сообщить? Но, что бы ни произошло, он приехал. Лично. Это говорило о многом.

Мэгги сунула обрез обратно к зонтикам. Когда она зажгла свет на веранде и открыла дверь, Джеймс выпрямился.

– Джеймс? Что случилось? – Мэгги шагнула к нему, протягивая руку.

– Мэгги, – хрипло сказал он. – Мне не следовало приезжать, но я должен был увидеть тебя.

Босая, Мэгги сделала несколько шагов по грязной земле – поближе к нему!

– Что случилось? Может быть… – Она боялась узнать: неужели в деле что-то пошло наперекосяк? Но если не Подлый Пес, то что еще могло привести сюда специального прокурора?

– Нет, дело идем своим чередом. Я прибегу к твоим свидетельским показаниям только в случае крайней необходимости – никто не должен знать, что ты часть всего. – Он прочистил горло и протер глаза. – Просто мне нужно было с кем-нибудь поговорить. Я тебе верю.

Мэгги приблизилась к нему еще на несколько шагов и увидела, какой у него усталый вид. Она дотронулась до его щеки. Джеймс крепко зажмурил глаза и сделал глубокий вдох, как будто приглушая боль.

– Входи, – прошептала она, беря его за руку. – И расскажи мне, что случилось.

Он кивнул, не открывая глаз, и, держась за ее руку, послушно последовал за ней на кухню.

Сердце гулко стучало у нее в груди. Зачем он приехал? Ведь Джеймс знает – сегодня Нан нет дома. И в этом крылась опасность. Но может быть, ему действительно просто нужно поговорить с кем-нибудь?

«С тобой?» – поинтересовался ехидный внутренний голос.

«А почему бы и нет?» – возразила она сама себе.

На кухне Мэгги стала готовить чай. Джеймс прислонился к столу. Его руки были скрещены на груди, глаза смотрели куда-то в пустоту.

Может, кроме чашки чая, предложить ему что-нибудь поесть? Мэгги открыла холодильник в поиске лимонного пирога, который испекла вчера.

В этот момент Джеймс заговорил:

– В детстве я не так уж много времени проводил с родителями. Отец постоянно работал, а мама… мама была занята.

– Ты рос один? – тут же спросила она.

Мэгги и сама была одинока в детстве, но ведь у богатых людей все не так, как у бедных, разве нет?

– Нет. С двух до восемнадцати лет со мной была няня. Она и воспитала меня. – Голос у него пресекся, и сердце Мэгги устремилось ему навстречу.

Каким-то чутьем она уже поняла – что-то случилось с его няней.

– Расскажи мне о ней.

– Ее звали Консуэла. Она была из Коста-Рики. Моя мать наняла ее, и поэтому ей отказали в должности генерального прокурора. Консуэла была нелегальной иммигранткой.

– Извини, как это?.. – не поняла Мэгги.

– Прости. В девяносто третьем году женщине в нашей стране было очень тяжело стать генеральным прокурором, а уж если она нанимала нелегальных иммигрантов, то и невозможно… Разумеется, половина семей округа Вашингтон пользовалась услугами таких людей. У меня была Консуэла…

Какая же огромная пропасть разделяет ее с Джеймсом! Он мог доверять ей, мог нравиться, но это ничего не меняло – они жили в мирах, которые никогда не пересекались.

– Мой отец начал продвижение по политической лестнице. Я убедил его – нам нужно помочь Консуэле, чтобы она законно оформила свое пребывание и право на работу в Штатах.

– Сколько лет тебе было?

Джеймс слабо улыбнулся:

– Думаю, лет десять. Но я уже многое понимал.

Ничего удивительного, что однажды Джеймс станет президентом – он знал эту жизнь изнутри. И так, как ей никогда не узнать…

– Она была невысокой, тихой женщиной с живыми черными глазами. Она не закончила школу в Коста-Рике, но помогала мне всем, чем могла, в выполнении моих домашних заданий. – Лицо Джеймса просветлело. – Бывало, я шутил – ей надо достать свидетельство о получении школьного образования вместе со мной. Она возила меня на все мои занятия и спортивные секции. – Заметно было, как осунулось его лицо.

– Наверное, она была особенной…

– Она умерла. Не выдержало сердце. Две недели назад. Я… – Он поднял глаза, и они влажно блеснули. – Я узнал об этом только сегодня. Меня не было на похоронах. Я не сказал ей прощального «до свидания». Когда я спросил у матери, почему мне не сообщили сразу, она сказала: «Это была просто няня». – Усталость на его лице уступила место гневу. – Как она могла! – В его голосе послышалась горечь. – Консуэла была мне матерью больше, чем родная мать, и я… – Его гнев снова сменился болью в голосе, и он замолчал.