Родители Ираклия оказались оперными певцами. Причем, заметим, солистами. Оба еще лет десять назад пели на сцене Большого. Он — Фальстафа, Набукко и Альбериха. Она — Царицу Ночи, Джильду, Людмилу. Он — народный артист. Она — заслуженная. Жили Джорадзе в центре, в большой светлой квартире в сталинском доме. Андрея встретил отец, Гия Давидович, крупный седой старик с одышкой. Он открыл дверь, приложив палец ко рту:

— Давайте потихоньку, Элисо только что заснула на снотворных — всю ночь опять проплакала.

Джорадзе-старший тяжело прошел на кухню. Андрей мельком увидел в полутьме прихожей зеркала, занавешенные черным. Кухня — светлая, с явно сделанной на заказ деревянной мебелью. Роспись на буфете по центру — большая птица, то ли павлин, то ли петух — перекликалась с большими керамическими тарелками на стенах: желто-оранжевыми, как желток, синими в ультрамарин, травянисто-зелеными. Видно, что тут жили люди, которым было наплевать на дизайн и модную эстетику. Здесь царил уют, пахло приправами — чабрецом, майораном. И — свежей выпечкой.

— Чай? — поднял на него карие глаза под тяжелыми веками Гия Давидович. — Я испек печенье.

И на удивленный взгляд Андрея пожал плечами:

— Я люблю печь. Это успокаивает нервы. А Элисо сейчас почти не встает, не то что готовить. Ираклий — наш единственный сын, понимаете?

Андрей кивнул. Он не понимал только одного — как у такого отца мог получиться такой сын? Почему-то Андрей был уверен — если рассказать Джорадзе-старшему, как ради рейтингов его отпрыск заказывал убийства невинных людей, этот крупный сильный человек сразу умрет, упав затылком прямо на идеально чистый пол медового цвета.

— Не откажусь от печенья, — Андрей улыбнулся, — с чаем.

Отец Ираклия спокойно стал заваривать чай в толстостенном коричневом чайнике, нарезать лимон. Вынул печенье ромбиками, усыпанное орехами, и Андрей сглотнул голодную слюну: пообедать он, как всегда, не успел. Звук не ускользнул от хозяина дома. Гия Давидович задумчиво посмотрел на гостя и залез в холодильник — на Андрея пахнуло соленьями. Бывший солист вынул две мисочки, открыл крышки: в одной лежали баклажаны, в другой — куски курицы в соусе, чем-то похожем на сметану.

— Сациви, — пояснил он. — Кушайте, кушайте. Мне сестра принесла. А нам кусок в горло не лезет.

И он поставил перед капитаном тарелку с вилкой. Андрей благодарно кивнул — это был просто какой-то нежданный пир, будто отец хотел загладить недавний приступ ярости и презрения, внушенный его сыном.

Он приступил к еде, задав опустившемуся на стул напротив певцу один вопрос:

— Что вы знаете о жизни Ираклия в последний год?

Гия Давидович повертел рассеянно в руках чашку с чаем:

— Да ничего, наверное. Мы с Элисо мало что понимали в этих его криминальных новостях. Даже смотреть перестали. Одно расстройство. — Он пожал плечами. — Так далеко от того, чем мы всю жизнь занимались. Он ведь был музыкальным мальчиком. Играл на флейте. Мы думали… Но что уж теперь! Он выбрал свое место в жизни. И мы туда не лезли. Элисо очень хотела внуков, все знакомила его с разными девушками — дочерьми знакомых, подруг. — Он усмехнулся. — Грузинками, конечно.

— С результатом?

— Скорее нет, чем да. Он был яркий мальчик, девочкам всегда нравился, но его, похоже, занимала только работа. Илона… Протеже Элисо, скрипачка, продержалась дольше остальных. Но и с ней он расстался. Жена переживала — было неудобно перед подругой: как ей теперь в глаза смотреть? А я был рад, думал, может, хоть это ее отучит от сватовства бесконечного.

— То есть, — отставил тарелку, чувствуя приятную тяжесть в желудке, Андрей, — он у вас бывал редко?

— Почему редко? Пару раз в неделю забегал, ночевал в своей детской комнате. — Старик усмехнулся. — Ему нравилась материнская стряпня. Это он грузинских девушек не жаловал, а грузинскую кухню — очень даже.

Андрей чуть улыбнулся, отмечая шутку, которая явно датировалась еще теми временами, когда Ираклий был жив.

— Вы не могли бы показать мне его комнату?

Гия Давидович кивнул:

— Конечно.

Детская телеведущего оказалась переоборудована в некое подобие музыкального кабинета. Боком к окну стоял белый рояль, занимая добрую половину комнаты и придавая ей почти сюрреалистический вид: так он был огромен и экзотичен для этого небольшого помещения. Стены украшали чуть выцветшие афиши, где Джорадзе-старший был еще совсем молод, а волосы, подстриженные по моде длинным каре, еще иссиня-черными, без единой седой нити. У стены стояла аккуратно застеленная пледом в клетку узкая постель. Напротив — шкаф с книгами. В основном музыкальными словарями. Андрей вздохнул: стоит ли тут копаться? Ведь обыск в съемной квартире Джорадзе ничего не дал.

— Вы позволите мне здесь все осмотреть? — обернулся он к старику.

— Смотрите, — сухо сказал Джорадзе-старший. — Только постарайтесь закончить, пока Элисо не проснулась.

Андрей кивнул. Гия Давидович вышел, тихо прикрыв дверь, а Андрей новым, цепким взглядом оглядел комнату. Может быть, не только за грузинской кухней приходил сюда ведущий криминальной хроники? Он начал с книг: вынимал по пять, заглядывал в нутро шкафа, не торчит ли что, спрятанное между страницами. Ничего. Тогда Андрей простучал стены под афишами, опустился на колени, заглянул под постель. Пусто. Он вздохнул и, на автомате, перед тем как встать, провел ладонью под матрацем. Рука нащупала что-то гладкое и прохладное, вроде небольшой пластмассовой коробочки. Андрей вынул ее на свет божий. И правда — черная коробочка. Прошло несколько секунд, прежде чем память выдала ему название этого, уже анахроничного, аппарата. Пейджер.

Рудовскому было смешно: зачем он пытался все эти дни держать себя в руках? Кому интересно — пьет он или нет? Детей нет, родителей — тоже. Никому не было дела до того, как он переживает свое горе. Это его отвращение к скотскому состоянию, неспособностью владеть собой. «Контрол-фрик — так это, кажется, называется по-англицки. Желание контролировать свою жизнь любой ценой. И что, наконтролировал, контролер?» — спросил он свое отражение в полированном столе. Там же отражалась бутылка коньяка с граненым стаканом. Закуски — даже какого завалящего лимона — у него не было. У Рудовского не хватило ни сил, ни желания красиво оформлять свое пьянство. Он хотел уйти в запой, туда, где ни разу не был, но слыхал от знающих людей — там забвение и пустота. Вот и отлично — туда ему и надо. Зазвонил телефон, и Рудовский досадливо поморщился: ну, кого еще нелегкая? Он налил коньяк в стакан — подходить не будет, обойдутся. На сегодняшний вечер у него другие планы: никаких соболезнований, ложных уверений, что боль утихнет, и дурацких пожеланий держаться. Он с удовольствием сделал первый глоток, прикрыл глаза: отлично. И тут раздался еще один звонок, уже в дверь. Выматерившись, Рудовский поставил наполовину опустошенный стакан на стол и пошел открывать, пообещав себе выпроводить всякого, кто окажется на пороге: сосед ли, приятель, коллега или вот еще — эта правдолюбица с Петровки.