— Как же, как же, наставниче самовластный,— зачастил Иван Васильевич.— Токмо твоим умом и живем.

— Не моим умом, а духом Писания богоданного,— оборонялся новый Даниил.

Царь нагнулся и сделал вид, что хочет поцеловать подол Протопоповой рясы. Сильвестр в испуге попятился.

Юродство и скоморошничанье входили неотъемлемой частью в поток русской жизни тех времен. В смещении скособоченных плоскостей обнажались такие пласты бытия, кои без того никогда бы не были явлены глазу. Много спустя в скоках-перескоках Александровской слободы, в шутовском поклонении царю Симеону Бекбулатовичу ставились вверх дном священные установления церкви и государства.

Самодержец всея Руси неожиданно выпрямился и сказал по-строжавшим голосом:

— Собор начать через семь дней. Митрополит Макарий да молвит первое слово. Всем, кому надобно быть, соберутся после заутрени в Грановитой палате.

«Хоть до нас не добрался»,— не сговариваясь подумали Адашев и Челяднин. «Легко отделался»,— решил Курбский. «Опять показал когти»,— обиженно приуныл Сильвестр.

8

Золото и серебро парчовых риз высшего духовенства, атлас, бархат и шелк государевой свиты не заслонили голубого льна одежды Матвея Башкина. Не заслонили они и темного сукна строгого царского одеяния. Иван Васильевич восседал на троне, левая рука его лежала на Евангелии, в правой он держал жезл. Башкин стоял в нескольких шагах от государя, с ним был раскрытый Апостол. Матюша сильно робел, но храбрился.

Открыл собор митрополит всея Руси Макарий. Самая сильная опора самодержца, был он человеком широкого ума, вобравшим в себя многие знания и сведения.

Большого роста, с мощной грудью, ставшей вместилищем просторной песенной силы, Макарий мог бы быть украшением любого церковного хора. Его тягучий, как густой мед, голос был воистину прекрасен. Свою митрополичью службу нес он уже двенадцать лет, пышная русая борода его успела поседеть за те годы, а острый взгляд подернуться усталостью. Был он, впрочем, еще деятелен и подвижен разумом. Тому свидетельством стали Большие Четьи-Минеи, составление коих он кончил за год перед тем.

Жизнерадостный, деятельный, ученый, Макарий вызывал уважение в людях противоположных убеждений. Царь Иван Васильевич писал Гурию Казанскому: «О, боже, коль бы счастлива русская земля была, коль бы владыки старцы были, яко преосвященный Макарий». После бегства за рубеж озлобленный Курбский, не щадивший своих противников, с твердой похвалой отзывался о митрополите.

Макарий прочел молитву и призвал на собор благословение святой единосущной Троицы. Затем он обратился к государю, дабы тот соизволил вершить соборные дела. Царь ответил крестным знамением, коим трижды осенил собравшихся.

Митрополит поименно назвал святителей русских, приглашенных на собор. То были, преосвященные архиепископы и епископы, честные архимандриты, преподобные игумены, боголюбивые протопопы. То перечисление согласно соборному порядку шло размеренно и долго.

Спокойно отверг Матвей Башкин все предъявленные ему обвинения, и его державному противнику, согласись он с ним, не о чем было бы спорить, исключая изодрания кабал и отпуска людей на волю. А так неравенство Христа с отцом и святым духом, почитание причастия простым хлебом и вином, низвержение церкви и ее святых, сомнение в истинности евангельских преданий — все эти жестокие ереси сын боярский отвергал начисто.

Кривил ли душой Матвей Башкин? Судя по всему, нет, не кривил. Слишком для того был он ясен душой и открыт нравом. Безбоязненно искал он встречи с Сильвестром, а затем и с царем. Да и сам Иван Васильевич, ознакомившись с доносом попа-колобка, просмотрев измеченный воском Апостол и переговорив с Матюшей, не счел нужным взять его под стражу после службы в Благовещенском соборе. А сие неминуемо бы произошло, заподозри в нем государь еретические мысли. Башкин виделся ему в то время своеобычным собеседником, противостоятелем в умном споре, пред коим он, Иван Васильевич, покажет свое неоспоримое превосходство. Лишь после, одолеваемый духовными отцами, убедившись в росте ересей на Руси, донельзя подозрительный, стал государь разуверяться в незадачливом сыне боярском, но и тут не оставил мысль о дис-пу-те.

— Были у меня глаголания суетные и слова пустые, но ереси в них не находилось,— чистым голосом произнес Башкин.

— А пошто ты, раб лукавый, сии слова по ветру пущал? — неожиданно вмешался Иван Васильевич.— Празднословием, суеречьем, болтовней тешился, негодник?! А того не ведаешь, что все мудрствования твои к Лютеру восходят? Лютер же есть Лютор, и не зря он такое имя носит. Лют, ибо лютый волк, лютый еретик. Так-то.

Подобное словопроизводство было целиком в духе того времени, когда даже Москву выводили из библейского имени Мосха.

— Ничего я не читал из Лютера поганого,— стуча зубами, еле выговорил Матвей, почувствовав царский гнев.— Только имя слышал.

— A-а, имя слышал? — возопил царь, подскочив на жестком троне, с размаху ударившись о дерево и тут же озлясь на сию мелкую незадачу. — Стало быть, так злокозненно, столь ядовито проклятое имя, что уже чрез него дух твой отравлен. Да и без Лютора лютого ты в стольких грехах повинен, что и не счесть. Вздумал на волю людишек пускать — значит, законы наши рушишь, здание многомощное шатаешь и колышешь. Кабалы драть, а?

Иван Васильевич встал с трона и, не сводя глаз с Башкина, прямо направился к нему. Взмахи жезла мерили шаги. Дальнейшие события, прежде чем рухнуть в бездну, шли со все большим убыстрением.

— Не-не-не вижу греха в том,— заикаясь, вымолвил Матвей.

Но государь даже не расслышал его сбивающегося голоса, он был переполнен нарастающим гневом.

— Сборища на дому устраивать вздумал, проповеди говорить, Иоанн Златоуст доморощенный? Нет, не Иваном Златоустом, а Матюшкой Кривоустым назовут тебя, ересиарх безбожный! Упорствовать станешь? Я те поупорствую! Так поупорствую, что глаза на лоб полезут. Вмиг забудешь свои ереси промерзостные. Так вот каков у нас дис-пут получился, почище, чем на Бычьем броде.

Иван Васильевич в распалившемся гневе не заботился о связности обвинений, им владела одна безудержная ярость, зане он был к ней убо подвижен. Голос царя, разгремевшись, неожиданно упал до шепота. В шепоте том, однако, был слышен каждый звук.

— Я тебя, злой еретик Матюша Башкин, здесь в геенну ввергну, здесь твои муки узрю.

Великий государь стоял вплотную к предерзостному сыну боярскому, пронзающе глядя ему в глаза. Матвей Башкин прямо-таки ощутил, как пожирают его свирепые царские очи. В огненном шуме до него доносились шипящие и свистящие звуки, безобразные и зловещие слова, будто змей-горыныч раскрыл перед ним многозубую пасть: з-злой… з-здесь… уз-зрю… ш-шкин-ба. Шкин-ба — так навы-воротно прозвучало его прозвище.

В ясновидческом озарении, которое, говорят, приходит иным людям перед неотвратимой гибелью, он вдруг увидел, что