– Шляпа! – высказался я про себя и от досады грохнул кулаком по столу. Сашка воспринял это слово в свой адрес, втянул голову в плечи и потупил взгляд.

Ну как тут завяжешь с сыском? – думал я. Как можно в такой гадкой жизни спокойно заниматься собой? Хочешь – не хочешь, а приходится распутывать узелки, которые плетут мерзавцы. В наше дурное время весь народ должен быть поделен на две части: на преступников и сыщиков. Иных быть не должно, они попросту не выживут.

Я долгим взглядом уставился на официанта. Без очков он не умел смотреть мне в глаза.

– Ты вчера вечером поднимался сюда?

– Вчера вечером? – медленно проговорил Сашка, неестественно морща лоб, и я понял, что он здесь был. – Кажется, поднимался… Ну да! Я ужин заносил в люкс, а потом еще раз поднялся, чтобы забрать тарелки.

– Акваланги видел в коридоре?

Сашка даже вздохнул с облегчением – речь шла не о профессорском номере.

– Конечно видел! – почти радостно ответил он. – Стояли на полу под окном. Их было… – Он поднял глаза к потолку. – Раз, два, три…

– Ну, ладно, я знаю, сколько их было, – прервал я его подсчеты. – Ты мне другое скажи: рядом с ними никто не крутился?

– Рядом? – на этот раз он призадумался натурально, но думал слишком долго, чем могло потребоваться для ответа. – Вы знаете, когда я заходил к Валерию Петровичу, там как-будто кто-то стоял.

– "Как-будто", "кто-то"! – передразнил я нервно. – Конкретнее сказать можешь?

Сашка начал покусывать губы, глядя на свои туфли.

– Ну! – поторопил я его.

– Не могу вспомнить, – наконец выдавил он из себя.

Он лгал. Он не хотел или не мог сказать правду. Мне показалось, что в кабинете стало невыносимо душно. Я встал и подошел к окну, высунул голову наружу, глянул на Крепость, тающую в сумерках, черное пятно моря с огоньками траулеров. Что произошло? Почему вдруг я перестал понимать происходящее? Почему меня обступили неприступные стены, и я весь день бодаю их головой, пытаясь пробиться на волю, но ничего не получается?

Я подошел к официанту, взял его за плечи, слегка встряхнул, словно это могло помочь парню избавиться от лжи.

– Саша, – тихо сказал я. – Ты должен мне помочь. Это очень важно для меня. Я повторяю – очень важно. Постарайся вспомнить, кто стоял рядом с аквалангами вчера вечером, когда ты принес ужин в пятый номер.

Парень молчал.

– Вспомнил?

– Я не знаю! – жестко, с вызовом, ответил он.

– Ты ведь говоришь неправду, так?

– Я не понимаю, что вы от меня хотите!

– Ну, ладно, – ответил я, отпуская его плечи. – За тебя просил мой давний приятель, с которым мы вместе служили. Я не хотел брать тебя на работу, но он меня уговорил. Теперь я окончательно понял, что сделал это зря.

– Можете уволить, – проворчал Сашка и насупился. – Я не помню, кто там стоял. Оставьте меня в покое!

Я повернулся к нему спиной, чтобы не видеть этих лживых поросячьих глаз, и процедил:

– Иди!

Зубчатая корона торцевой башни, вросшей в узкий и тонкий жилой корпус; горящие густыми, плотными цветами витражные окна; блестящая чешуя красной черепицы; высокий, гладкий, без единой трещины дувал, ограждающий все мое хозяйство – вся эта дорогостоящая конструкция, напоминающая бутафорную копию Генуэзской крепости, впервые показалась мне зловещей. Я пятился спиной к ступеням, ведущим на грохочущую музыкой набережной, глядя на дом-гостиницу, построенную с Анной на деньги, заработанные на криминальных расследованиях, и думал о том, что никакие священники не изгонят из этих стен черный дух преступлений.

– Добрый вечер, господин директор!

Я посмотрел выше и увидел в мансардном окне блестящую лысину профессора Курахова.

– Добрый вечер, – ответил я.

– Прекрасно на улице, не правда ли?

– Вы правы.

– Далеко собрались на ночь глядя?

Профессору хотелось либо потрепаться, либо потрепать мне нервы. Я предпочел молча удалиться в темноту. Меня потянуло к крепостным стенам. По тропе, которая представляла из себя отшлифованную дорожку на камнях, я прошел вдоль главного бастиона, спустился ниже, на покатый луг, щедро нашпигованный белыми камнями и поросший местами горным боярышником. В этом месте иногда разбивали свой лагерь туристы, и тогда по вечерам склон освещали всполохи костров, слышались песни, и на море сползал головокружительный запах каши с тушенкой.

Сейчас здесь было безлюдно и темно, и я продвигался между раскиданных, словно кости на древнем могильнике, камней почти наощупь. Огни набережной слепили глаза, а музыка забивала шум прибоя, и не было ничего странного в том, что я едва не прошелся по человеку, который сидел на пирамидальном камне, нависающем над склоном, как нос корабля над морем.

– Эй-ей! Поосторожнее! – услышал я знакомый голос.

– Это вы, отец Агап? Какого черта вы сидите в темноте без признаков жизни?

– Думаю.

Священник привстал, где-то под его ногами звякнула бутылка. Я заметил, как в свете набережной блеснули глаза моего первого постояльца.

– Я ничего не отдавил вам?

– Нет, Кирилл, обошлось. Вы всего лишь наступили мне на руку… А вы что делаете здесь в такое позднее время?

Я не ответил и присел рядом со священником на камень, еще хранящий тепло солнца. Некоторое время мы оба молча смотрели в огромный черный мир, состоящий из слившегося неба и моря, и казалось, что огоньки траулеров медленно переползают на небо, превращаясь в звезды.

– Мне показалось, что вы сегодня чем-то удручены, – сказал отец Агап.

– Вам не показалось, – с удивительной легкостью честно ответил я. – Мне тяжело на душе.

– И что тяготит вашу душу?

– Наверное, ощущение греха.

– Что ж вы молчали! – воскликнул священник. – Вам обязательно надо исповедаться!

– И что от этого изменится?

– Вы облегчите свою душу!

– Вы искренне думаете, что душу так легко облегчить? Лишь одной исповедью?.. Кстати, а что вы пьете?

Отец Агап смутился, кашлянул, покряхтел, шаря у себя под ногами и, явно стыдясь, ответил:

– Портвейн. Массандровский портвейн. На редкость хороший, между прочим.