Свен Шёман складывает свой мобильный телефон.

– Теперь нам известна личность женщины, отправленной в университетскую больницу. Ее зовут Ханна Вигерё, ей тридцать восемь лет. У нее были близнецы, так что с большой вероятностью можно сказать, что погибшие – шестилетние Тюва и Мира Вигерё, проживающие в Экхольмене.

– Так она очнулась? – переспрашивает Вальдемар Экенберг. – Если она выживет, то у той сволочи, которая это сделала, груз на совести будет чуть меньше.

– Если у них есть совесть, – добавляет Бёрье Сверд.

– Уверен, что нет, – отвечает Вальдемар.

– Она находилась в сознании недолго, – говорит Свен. – Надо проверить, кто ее родственники, сообщить им…

– Я уточню, – спокойным голосом отзывается Юхан Якобсон, – и параллельно проверю активистов движения защиты животных и правых экстремистов.

– Мы можем побеседовать с ней? – спрашивает Малин.

– По словам врачей – нет. Она получила очень тяжелые травмы, почти все время находится без сознания, – отвечает Свен. – Сегодня ей предстоит большая операция. Нам придется подождать с допросом. Аранссон с его группой как раз допрашивает раненых в больнице; похоже, других тяжелораненых нет. Затем они возьмутся за тех, кто успел уйти с площади, но чьи имена мы успели записать. Малин, вы с Заком побеседуете с имамом, хотя вам и кажется неприличным обращаться к нему прямо сейчас. Вальдемар, вы с Бёрье допросите тех сотрудников банка, которых не оказалось на месте, хорошо? И спроси про камеры. Надо выяснить и про другие камеры наблюдения в городе. Управление лена наверняка хранит списки тех, кому дано разрешение на установку камер.

Бёрье кивает.

– Мы начнем прямо сейчас.

– Чувствую запах крови, – произносит Вальдемар и ухмыляется.

– Гиен я беру на себя, – говорит Карим. – СМИ точно с цепи сорвались. Что же касается СЭПО, то подождем, пока они появятся.

Доска за спиной Свена вся исчеркана, слова «исламисты» и «активисты» подчеркнуты много раз.

Малин читает надписи на доске.

– А не может заговор быть направлен против конкретной семьи, а не против банка или общественности? – спрашивает она.

Коллеги снова смотрят на нее – похоже, эта мысль никому даже в голову не пришла.

– Маловероятно, Малин, – отвечает Свен. – Тут другое – нечто больше, масштабнее. Они всего лишь попались на пути. А если кто-то действительно хотел устранить их, то ведь есть более простые способы, чем подкладывать бомбу у банка, не так ли?

Малин кивает.

– Я просто хотела озвучить это предположение.

– После того, что произошло сегодня, вам всем будет предложен дебрифинг[3] и кризисная психотерапия, – говорит Карим. – Знающие люди будут находиться в вашем распоряжении, только скажите слово!

Между строк читается: но лучше не говорите этого прямо сейчас. А еще лучше – не говорите никогда. Не валяйте дурака. Будьте сильными, делайте то, что от вас ожидается, не моргнув глазом, не поддавайтесь слабости и ранимости, которая живет внутри вас. Сейчас надо действовать, а не предаваться какой-то дурацкой терапии.

– Начните с имама, – говорит Свен. – Но будьте осторожны. Мы не хотим, чтобы газеты расписали нас как ненавистников мусульман. И в нынешней ситуации само наличие связи вообще сомнительно.

– Тогда, может быть, нам все же подождать? – спрашивает Малин. – Пока отложить этот вопрос?

– Вы должны допросить имама, – говорит Карим. – Это приказ. Мы должны задержать тех негодяев, которые это сотворили. У тех двух детей вся жизнь была впереди – как и у тех, что играют там, на площадке. Если даже мы и наступим кому-то на больную мозоль, ничего не поделаешь. Понятно?

– Ясное дело, имама надо допросить немедленно, – произносит Вальдемар, но Малин видит сомнение в глазах Зака, Юхана и Бёрье: зачем все это нужно на таком раннем этапе расследования, когда на самом деле ничто, кроме разве что общих настроений у общественности, не указывает в эту сторону.

Но таковы предрассудки.

И они влияют на нас. Особенно перед лицом внешней, неопределенной опасности.

Малин смотрит в окно. На площадке детского сада двое детишек заползают в домик, и со стороны кажется, что они исчезают, словно их поглотило иное измерение.

Мы играем в домике без стен, в темной и тесной комнате – найдем ли мы выход отсюда?

Но разве это мы плачем от огорчения?

Разве не другие дети?

Они еще живы. К ним приближается плохое.

Мы видим их, Малин. Эти маленькая девочка и мальчик еще меньше, они заперты в темноте, им страшно, они кричат.

Они и мы – одно. Каким образом, Малин? Как? Мы должны это узнать.

Снаружи злые люди. Или один злой человек. Дети плачут, они хотят спать. Им очень страшно.

А нам хорошо.

Мы гоняемся друг за другом в том белом мире, который теперь принадлежит нам, где цветы вишни расцветают один за другим, показывая свою красоту, свое желание жить.

Я гоняюсь за ней, она за мной, мы играем в пятнашки.

Мы как мягкие игрушки на кроватях в нашем доме.

Мы улетаем от детской площадки садика, от домика. От игр, в которых не можем участвовать.

Лампы горят под потолком, ослепляя нас, но веки мамы опущены, и мы не знаем, сможет ли она когда-нибудь посмотреть на нас, погладить по спинке своими теплыми руками, когда мы уже лежим в кроватках в нашей комнате и собираемся спать.

Мама.

Доктор режет тебя, но мы не хотим этого видеть. Зеленая простыня закрывает тебя в том месте, где он опускает свой скальпель, и мы закрываем глаза, так спокойнее.

Закрой нам глаза ладонью, мама.

Папа. Он должен бы быть здесь, не так ли, мама?

Но его здесь нет – по крайней мере, он не у нас.

Мама.

А ты?

Ты придешь сюда? Ты придешь к нам?

Капли, падающие с операционной лампы на твою щеку, – это наши слезы.

* * *

Я хочу быть с вами, дети мои.

Я вижу и слышу вас, но пока не могу прийти к вам. Сначала эти дяди и тети попытаются починить меня. Но я не хочу становиться прежней, мне не нужны та любовь и радость, которые обещает прекрасный май.

Я хочу быть с вами, с папой, я хочу, чтобы мы снова стали семьей, – и тогда я не смогу оставаться здесь.