— Меня Софией зовут! — резко останавливаюсь, громадными порциями заталкиваю губами в легкие свежий, без примеси навевающего дурноту ладана, воздух, да еще и со стариком пытаюсь добиться точности. — Меня — вдох, — Софией — вдох — Зовут! — выдох-выдох-выдох-выдох…

— Хорошо, Мариночка! — отвечает нищий и хихикает.

И чего он на меня, спрашивается, обозлился?

Приняв окончательное решение на продолжении празднества не присутствовать, молча плетусь к трассе. Подъезжая, я наблюдала у поворота бетонную кабинку — то ли общественный туалет, то ли автобусная остановка. Второе сейчас бы очень пригодилось.

Снова звонит Павлик, сообщает, что захоронение уже произведено.

— Ты уже пришла в себя? — интересуется. — Мы в дом все едем. Тут сейчас довольно теплая компания.

Когда ж эта компания успела согреться? Были ж сплошь «чужие морды», пугающие Павлика…

— Допиваем первую, — проникновенно сообщает Павлуша, и не подозревая, что дает тем ответ на мои мысленные придирки.

К любителям выпить Павлик совсем не относится. Точнее, относится очень специфическим образом: он любит бывать в компаниях, где пьют. Сам при этом почти не употребляет, но получает массу удовольствия от раскрепощенности и откровенности других. Что-то нехорошее есть в этих его попытках рассмотреть «истинные лица» окружающих. Во-первых потому, что нельзя настолько не доверять людям, и считать, что в трезвом состоянии они фальшивые. А во-вторых, потому что вранье это все! По себе, по множеству своих друзей, по хорошо изученным любовникам знаю — пьяный не правду говорит, а первое, что на ум придет. Пьяный не свою сущность показывает, а любую яркую, которая в памяти окажется. Пьяным главное — грандиозность и мощь происходящего, о правде они при этом очень мало думают. Да и она о них забывает…

— Ну, так что? — Павлик все гнет свое. — Я ж понимаю прекрасно, никуда ты не уехала. Сонь, не капризничай! Где ты там? Возвращайся в компанию. Это же наш всеобщий последний долг …

И когда это мы, интересно, успели задолжать покойнице посещение пьянки? Вряд ли она этого от нас сейчас ждет…

— Я обижусь, Сонечка! — прибегает к крайней, на его взгляд, мере, Павлик.

— Ох, мальчик. — говорю без стеснения. — Ты неисправим! Я действительно давно уже уехала. И давно уже меня нет с вами. Не стоит обижаться — бессмысленно. Я давно уже далеко, Пашенька!

— Ой, — голос Павлика резко меняется. — А чего ты меня вдруг Пашенькой назвала? Раньше так лишь Маринка звала…

Осекаюсь, трясу головой из стороны в сторону. Что вы привязались ко мне все со своей мистикой?! Закрываю глаза, отключаю телефон, успокаиваюсь…

Все сошли с ума и травят меня теперь за нежелание к ним присоединиться.

В ушах стоят нехорошие бабкины завывания, в голове — Павлик/Пашенька, перед глазами — кукольное не Маринино лицо покойницы, в душе — ужасающая ледяная пустота…

* * *

/А ты кидай свои слова в мою прорубь/ Ты кидай свои ножи в мои двери/ Свой горох кидай горстями в мои стены/ Свои зерна в зараженную почву…/ — пою в голос, распугивая случайных прохожих.

Предали, оклеветали, неправильно поняли… Ощутив на себе силу вопиющей несправедливости, сижу, раздавленная и по скамеечке остановочной размазанная. Машинки мимо проезжают, пассажиры задних сидений в окошка пялятся. Удивляются: что это Сонечка сидит там, как пришибленная. И не понять им — лощеным, выхоленным, мягкой прослойкой близких и любящих окруженным — тоску мою невыносимую. Дважды за день потеряла подругу! Один раз, когда она умерла. Второй — когда я ознакомилась с ее обо мне мнением.

/ И как у всех, у меня есть друг/ У него на стене повешен круг/ В круге нарисован мой портрет/ Мой друг заряжает духовой пистолет/ Он стреляет в круг, этот круг — мишень / Он стреляет в него каждый божий день/ … у меня миллион друзей/.

Ожидая мечтающего о поездке в город транспорта, я решила не тратить время зря и прочесть тот особо волнительный кусочек Марииных записей, что обращается ко мне по имени. «Хохочи, моя Сонечка» — вот та строчка, что была мною уже видена. Ничего предосудительного я в таком высказывании не заметила, и намеренно читала сначала все остальное, чтоб оставить напоследок светлые минуты окончательного прощания. Вот и попрощались. В одностороннем порядке обменялись любезностями…

«Искрометно хохочи, моя Сонечка, напейся до шепелявленья, затяни под стол кого-нибудь начинающего — ты же любишь юных и не отесанных, — наслаждайся там в тайне от Пашеньки собственной опытностью…» — писала Марина. То ли и впрямь сумасшедшая — не ведала, что творит, то ли придуривалась всю жизнь и никогда меня не понимала и не симпатизировала.

Я представила, что почувствует Павлик, ознакомившись с такими Мариниными обо мне познаниями. Представила, что думают обо мне сейчас те, кто уже видел эти записи… Представила, как Нинель будет громогласно злорадствовать, а Карпуша краснеть за нее и радоваться в душе, что о нем покойница не оставила никакого мнения…

Нет, это слишком! Моя бедная голова этого просто не в силах осознать. Как ты могла, Мариночка? Как могла окунуть меня в такую грязь? Вернее, не так: как могла пасть так низко? Отчего не поделилась со мной своим презрением, не дала возможности оправдаться. За что опозорила?

Острое желание выговориться засосало меня по уши. Оформить в слова свое негодование, доказать абсурдность обвинений. Даже нет! Просто по-детски, по-звериному нажаловаться…

О том, чтоб советоваться с Павликом — хотя он знал Марину, хотя сумел бы понять, как больно мне ее ерничанье — не могло быть и речи. Он, конечно же, моментально замкнется. Марину не осудит, избрав тактику «о таких покойниках — ничего», а меня в душе начнет именно с ее точки зрения оценивать.

И не в том даже дело, что обо мне не слишком лицеприятно отзываются — там, в последних Маринкиных мыслях, обо всех так — с насмешкою, с горделивым всезнанием, с болезненным усердием самоутвердиться за их счет. Я всего лишь одна из многих жертв ее предсмертного злословия, и мне даже льстит немного, что оказалась в сонме важных для Марины особ — ведь не забыта, упомянута. Беда в другом. Не те, совсем не те качества вывела во мне Марина в ведущие. Она как те дети, которые в Макаревиче видят популярного телеведущего, а Бетховена знают, как умного сенбернара из киношки. Чувство справедливости настолько уязвлено во мне, что я совершенно растеряна. Как же можно жить в мире, где ты к людям со всей душой и открытостью, а они — принимают, улыбаются вслух, и осуждают мысленно. А потом — вероятно нарочно, чтоб изменить их мнение уже нельзя было — упрямо забирают его с собой на тот свет, и доносят его до тебя постфактум, предсмертной записочкой…

Пронизывающий холод возвращает к жизни. Пора проваливать…

— Я бросила их, Боренька! Я еду. Точнее, пока иду. Встречай! — кричу в телефон, а сама быстрым шагом направляюсь по обочине в сторону города.

Объективный взгляд: