собственные снимки так, будто на них вовсе и не она. Беа с косой и в диадеме в фэшн-рекламе – трогательно маленькая, с изумленными глазами и нарумяненными щеками. Беа с шевелюрой цвета красного дерева, лет двенадцати, на подиуме в купальнике. Непременно с выпрямленными волосами. Улыбка – уже та самая, знаменитая, почти как у Джоконды: невозмутимая, не поддающаяся расшифровке, заполонившая теперь весь интернет. Но вот мне эти образы, пригвожденные к стене, казались блеклыми, статичными, безжизненными. Наверное, это меня и тревожило: стены были словно надгробия. Глядя на них, я начинала понимать, почему ее мать так рассердилась.

– У тебя есть дневник? – спросила я.

– Какой дневник?

– Секретный. Где ты пишешь всякие мысли, что произошло за день.

– Я ничего не пишу.

Были там еще такие композиции: трое детей вместе, мать с отцом, мать одна, вся семья на Рождество, на Пасху, в Париже, на Мальдивах. Всегда в фокусе, на переднем плане, с правильным освещением; глаза открыты, лица безмятежные, улыбающиеся, приторно счастливые. Конечно, я не удержалась от сравнения. Вспомнила жалкие кучки фотографий моей семьи, сваленные как попало в коробку: горизонт накренился, головы срезаны, глаза красные; смотрим, как совы, испугавшись неожиданной вспышки. Эти прямоугольнички, от которых сжималось мое сердце и которые никто не желал пересматривать. Где всегда не хватало то отца, то матери, то нас с братом, где всегда оставались пустоты.

– А кем твоя мама работает? – не выдержала я.

– Никем.

Я взглянула вопросительно.

– Она домохозяйка, – саркастически улыбнулась Беатриче, – хотя я ни разу не видела, чтобы она гладила, стирала или готовила. Она выиграла конкурс «Мисс Лацио – 1968». Когда-то, в каменном веке, пару месяцев была кем-то. Потом вышла замуж за отца и всю себя посвятила ему, точно богу. А он в ответ при каждом удобном случае наставлял ей рога с коллегой или секретаршей.

* * *

Учебник мы в тот день так и не открыли. Даже я не смогла бы сконцентрироваться. Гнетущее впечатление оставила у меня эта комната, о которой, между прочим, Беатриче никогда потом не говорила – ни в интервью, ни в ТВ-шоу.

Когда мы спустились вниз, ее сестры уже не было, брата тоже. Лишь мать, Джинерва Дель’Оссерванца, сидела на диване, листая журнал. Бледный предзакатный свет падал на ее лицо под прямым углом, высвечивая морщины под слоем тонального крема, хрупкость, возраст – пятьдесят два.

Это зрелище тронуло меня; да и Беатриче, видимо, тоже, потому что она подошла, села рядом и прижалась к ней, как бы прося прощения. Та погладила ее по испорченным волосам:

– Ничего, мы все исправим.

Сказала нежным голосом, словно это и не она вовсе.

Я не удивилась, привыкла к такому. Я уже знала, что у матери есть два противоположных полюса, и от одного к другому она переходит без предупреждения. Ты можешь ненавидеть ее сколько угодно, но потом всегда приходит физическая тоска: тебе нужно, чтобы тебя обняли, приняли. Ты смехотворно мала, она огромна; и эта непреодолимая разница иногда может разрушить тебе жизнь, как случилось со мной и с Беатриче.

Они посидели немного, слившись в одно целое, не замечая меня. Мне было неприятно глазеть на них, но я смотрела, ощущая такое пронизывающее одиночество, словно была сиротой. И понимала, почему она уехала. То есть почему она уехала без меня. Я рисовала в воображении ее новую жизнь в Биелле: безмерное облегчение, отвоеванная свобода. Единственное, что мне было непонятно, – зачем она произвела меня на свет.

Беатриче с матерью оторвались друг от друга.

– Ну, девочки, пойдемте, – сказала Джинерва, поднимаясь, и вдруг любезно предложила мне: – А ты хочешь с нами? Элизабетта… Элена?

– Элиза, мама!

– Элиза, хочешь познакомиться с Энцо? Он бы и тебя в порядок привел.

– Нет, спасибо, мне домой пора.

Одними и теми же движениями, с одной и той же скоростью они надели пальто, обулись и подхватили свои фирменные кожаные сумочки.

– Тогда до свидания, Элиза, всегда милости прошу в наш дом. Беатриче, жди меня у калитки, я пошла за машиной.

Мы вышли, и Беа проводила меня до скутера. Я уже собиралась надеть шлем, но она удержала мои руки:

– Я тебе сегодня кучу секретов рассказала, а ты мне почти ничего. Если мы будем дружить, то так не пойдет. Должно быть абсолютное равенство.

Я тревожно взглянула на нее, не понимая, к чему она клонит.

– Ты не сказала, есть ли у тебя парень.

Шлем выпал у меня из рук и покатился по тротуару.

Я, очевидно, либо покраснела, либо побледнела. Беа прыснула:

– Значит, есть.

– Почему ты спрашиваешь?

– У тебя все на лице написано. Скажи, кто он.

– Нет у меня никакого парня.

В этот момент подъехала ее мать на БМВ, посигналила. Лирическое отступление закончилось, сейчас она торопилась и снова была в раздражении. Беатриче с неохотой отпустила меня.

– Потом все равно скажешь, – сказала она и послушно села на пассажирское сиденье.

Я глядела, как огромный черный автомобиль исчезает в конце улицы. Потом сама включила зажигание. Но вместо того чтобы поехать домой, принялась колесить по квадратной сетке улочек того квартала, который так и не достроили, – безлюдного, с неподвижными кранами, с голыми фундаментами. Выехала я из него с чувством облегчения. Спустилась вдоль бельведера, оставляя за спиной поросшие каменными дубами и можжевельником холмы. На перекрестке напротив рабочего клуба свернула направо и поехала через новый город – мимо квадратного дома, торгового центра, сквера, еще одного квадратного дома, – газуя на этих безымянных, ни о чем не говорящих мне улицах, настолько чуждых, будто я не из Пьемонта, а из Азии, с какого-нибудь островка в Тихом океане, изолированного от остального мира.

Я добралась до порта. Потом еще час ехала вдоль моря, которое зимой было таким же печальным, как и я.

Да, есть один парень.

Вернее, был.

Море разыгралось. Призрачный вечерний свет растворялся вдали за пирсами, где стояли грузовые корабли и паромы, не успевшие отправиться на архипелаг. Похолодало. Я снова была одинока.

Я остановилась у края какого-то причала. Волны бились о заграждение. Ветер хлестал в лицо – мокрый, соленый.

Я принялась яростно вспоминать этого парня.

5

Лето между до и после

Лето между жизнью до и жизнью после я провела в попытках его найти, как одержимая мотаясь вдоль побережья без всякой логики и смысла. Прочесывала какой-нибудь бесплатный пляж: ничего. Уезжала, через километр останавливалась у платного пляжа: снова ничего. Я сидела на скутере под июльским солнцем в длинных джинсах и огромной клетчатой рубашке и сканировала лежаки, полотенца, душевые кабинки. Увязала взглядом в чужих телах.

Кончик соска, волоски, коварный выступ в