Стас поморщился, но мама уже вышла в гардеробную. Да, у лауреата Государственной премии Суханова, воспевающего спартанский быт советской деревни, был дома такой изыск, как гардеробная, даже со специальным шкафом для обуви.

Мама сняла с вешалки костюм, закованный в серую бумагу, пахнущую сургучом.

– Так это же ботинки надо, – заныл Стас.

– Надо.

Весь его обувной ряд состоял из нескольких пар кед разной степени потрепанности, тяжелых походных ботинок и кирзовых сапог.

– Может, я так?

– Нет уж! Не губи отцовскую репутацию окончательно. Пусть люди знают, что хоть какое-то уважение к государственным институтам осталось в тебе.

– Уважение есть, а ботинок нету.

Мама с шумом разорвала бумагу, и в нос ударило нафталином.

– Проветрится.

Она приложила костюм к его плечу.

– Ах, какой ты был красавец!

– Ладно, мам!

– Все были такие… – мама зажмурилась, – а уж Лелечка! Джина Лоллобриджида просто драная кошка рядом с ней.

Стас улыбнулся.

– Я ее недавно встретил. Она стала такая серьезная, сухая.

– Станешь тут.

– В смысле?

Мама положила костюм на спинку стула, нахмурилась и зачем-то поправила Стасу воротник футболки.

– А ты разве не знаешь? Ну да, ты же в армии был.

Сердце екнуло, и на секунду Стас подумал, что не хочет ничего знать.

– На нее напали.

– О господи!

– Бедная девочка осталась еле жива, но нашла в себе силы пойти в милицию. Она решилась на это унижение и огласку ради того, чтобы другие девушки не пострадали, но как ты понимаешь, ничего хорошего из этого не вышло. С ней обошлись по-хамски, следователь объяснил, что сама, дура, виновата, а преступника так и не нашли. Впрочем, особо и не искали, зачем, с другой стороны, если бабы сами виноваты?

Стас слышал маму как сквозь вату.

– Жених после этого ее бросил, – продолжала мама, – да и вообще люди девочку не поддержали, сам знаешь, у нас жалеют тех, кто сам опустился, а действительно невинных жертв принято добивать. В общем, не повезло Леле, сбили на взлете.

Стас сжал кулаки изо всех сил.

– Я пойду, мам.

– Ладно. Я сегодня позвоню кое-кому, и завтра отправимся с тобой за ботинками. И костюм завтра заберешь, я пока проветрю. И не кривись, пожалуйста, а молча делай, что тебе говорят.

– Хорошо.

Он вышел на Лелиной остановке и устроился в ее дворе. Школьником он проводил здесь немало часов, нес вахту на качелях, чтобы только увидеть ее, столкнуться как бы случайно.

Кто-то еще, какой-то зверь притаился здесь, может быть, на этих самых качелях и ждал. Темный глухой двор, поздним вечером здесь ходить опасно, а он был в армии и не защитил…

Мысли путались, отчетливой была только глухая тоска и страстное, но невозможное желание изменить то, что уже случилось и что нельзя ни отменить, ни исправить. Казалось, и любовь прошла, и сегодняшняя сухая Леля будто утратила связь с той девушкой, по которой он когда-то сходил с ума на этих самых качелях. Их даже вроде бы не красили с тех пор. «Крикну я, но разве кто поможет, чтоб моя душа не умерла? Только змеи сбрасывают кожу, мы меняем души, не тела», – с горечью прошептал он.

Все прошло, прошло… Стас оттолкнулся ногами от земли, и рама со скрипом пошла вверх, тяжело и нехотя. Леля совсем другая, и он тоже.

И поэтому необходимо остаться здесь.

Стас раскачался сильнее, но тут же смутился своего детского порыва и затормозил ногой, оставив на земле глубокий след.

Тут дверь парадной хлопнула и во дворе появилась Леля, в платьице и пестрой шали. На ногах были тяжелые сабо, и от этого лодыжки казались неправдоподобно тонкими.

Стас спрыгнул и подошел к ней.

– Я увидела тебя в окно.

– А я шел мимо, так дай, думаю, зайду.

– Ясно.

– Может, в кино?

Леля пожала плечами.

– И по мороженому.

– Стас, я не хожу на свидания.

– Просто фильм посмотрим.

Леля нахмурилась:

– Не хотелось бы ставить тебя в неловкое положение.

– Не поставишь.

– Какой фильм?

– Не знаю. Что идет… Хочешь, на Невский поедем, там выберем.

– Подожди две минуты, я переоденусь.

Он вернулся на качели.

* * *

Ирина потянула руку к только что полученному делу Тиходольской, и тут раздался телефонный звонок. Оказалась бывшая свекровь с претензией, что Егор плохо ест.

– Ничего, – улыбнулась Ирина, – голодная смерть ему не угрожает, чай, не в Эфиопии живем.

– Ты очень легкомысленно к этому относишься, – проскрежетала в трубку свекровь. – Ребенок должен быть приучен съедать все, что ему дают, и без капризов.

– Да неужели, – пробормотала Ирина.

– Что?

– Ничего.

Она не стала напоминать бывшей свекрови, что ее собственный сын не приобрел этот важный навык даже к тридцати годам и выкаблучивался за столом так, что Ирину всякий раз трясло при мысли об ужине.

– Необходимо, чтобы Егор хорошо кушал.

– Ага, – прижав трубку телефона плечом, Ирина раскрыла дело.

– Сейчас закладывается его здоровье на всю жизнь, поэтому правильное питание крайне важно, – надрывалась свекровь, – а ведь если ты его не приучила, это значит, он и в садике недоедает!

При этом слове Ирине представилось изможденное дитя в лохмотьях, ничего общего не имеющее с Егором.

– Да все нормально с ним. Ест по внутренней потребности.

– Ира, ты должна обратить на это самое пристальное внимание.

– Хорошо.

– Значение хорошей пищи нельзя переоценить.

– Нельзя.

– И он обязательно должен есть свежие фрукты и овощи.

– Ольга Степановна, прошу прощения, но мне сейчас не совсем удобно разговаривать, я на службе…

– В первую очередь ты мать! – сказала свекровь так назидательно, что Ирина чуть не выронила трубку. – Прежде всего ты должна думать о ребенке.

– Всего хорошего, Ольга Степановна!

Положив трубку, Ирина задумалась. Егор действительно ест не так что прямо всем на зависть. Набегается, проголодается, так и поужинает с аппетитом, а если весь вечер просидел за книгой или занимался музыкой, то может попить только чаю.

Ирина никогда не делала из этого проблемы, считая, что нормальный здоровый ребенок никогда не съест меньше, чем требует организм, главное, не приучать его к перекусам.