Мэри поднялась и ушла к своему месту. Точно ее и не было вовсе. За окном царила темень ночного Огайо, никаких огней. Казалось, Мэри не ушла коридором, а просочилась в окно вагона, покрыв стекло своей бархатной кожей… Вскоре она вернулась, неся перед собой какую-то склянку.

— Отпей немного, Ила. Это невкусно, но очень помогает, успокаивает. — Она водрузила на стол склянку и лепешку, сухую на вид, покрытую крупой. Сама же села в кресло…

Я поднес склянку к носу, понюхал. Никакого запаха. Ладно, рискну, выпью, сам напросился… И сделал глоток. Горькая, почти едкая жидкость на мгновение помутила сознание. Глаза застили слезы, раскрытым ртом я пытался ухватить воздух. Отравила?! Я вцепился зубами в лепешку, которую сунула мне в рот Мэри, свалившаяся на мою седую голову с каких-то загадочных островов. Проглотив кусочек твердой дряни, я почувствовал облегчение — горечь пропала, остался привкус перца и легкое дыхание, словно я закапал в нос эфедрин…

— Ну Мэри, ты меня достала, — пробормотал я.

Несколько минут мы молчали. Вернее, молчал я, а Мэри мне рассказывала, что она отдала свой плейер сыну — тот не может уснуть, если в ушах не барабанит музыка. А тут поднял вопль малыш из амишей…

— Ты не думай, Ила, что я специально к тебе подсела. Просто я так разозлилась, что плюхнулась в первое попавшееся пустое кресло. Оно оказалось твоим, — простодушно поясняла Мэри.

— И куда ты едешь сейчас? — спросил я.

— В Кливленд, — ответила Мэри. — А оттуда еще на автобусе. До городка Офборн, штат Мичиган. Там неподалеку тюрьма. Я еду в тюрьму, повидаться с мужем моей покойной сестры. Его зовут Джек. Два раза в год я наведываюсь в эту тюрьму, с малышом.

— Вот как? — воодушевился я, предчувствуя интересный сюжет. — А что же там делает этот Джек? Надеюсь, посиживает где-нибудь в охране, приглядывает за осужденными?

— Вот и нет. Джека посадил федеральный судья Скотт… Джек уже сидит три года. Еще девять лет, и, может быть, его выпустят. Если чего-нибудь еще не сотворит. С Джеком это может случиться, вы его не знаете, сэр.

— За что же его упекли? — спросил я.

— За убийство. Он повинен в смерти моей сестры Жаклин. Это очень грустная история, Ила. Лучше давай тихонечко споем.

— Что?! — изумился я.

— Споем. Негромко. Я часто пела в церковном хоре. Но мне нравится петь спиричуэле. Я пела вторым голосом. А первым пела бедняжка Жаклин. Конечно, когда была еще жива.

— Понимаю, — кивнул я. — И за что он ее убил?

— Он ее не убил, Ила. Он только повинен в ее смерти. Она сама себя хлопнула, дура. Чтобы мне отомстить.

— Хорошенькая месть, — пробормотал я. — Петь я не буду, Мэри, нет у меня голоса. Если я запою, меня амиши выбросят в окно. А в Огайо я никого не знаю.

Мэри засмеялась, достойно оценив мою шутку.

— Ты лучше расскажи, что стряслось там с бедняжкой Жаклин, твоей сестрой. И этим сорванцом Джеком, ее мужем?

— Сорванцом! — усмехнулась Мэри. — Его боялись все в Джерси-Сити. От улицы Монтгомери, где проживают черные, до белого Байона. Хорош сорванец…

— Так вы жили в Джерси-Сити? — обрадовался я. — Я частенько прогуливался в тех местах. По ночам, чтобы сон нагнать. И вправду там живут черные, я обратил внимание. Но никто никогда меня не трогал.

— Потому что Джек сидит уже три года, — утешила меня Мэри. — Он не очень-то любит белых. Из-за них, он считает, все несчастья. Покойная Жаклин ему говорила, что если бы не президент Кеннеди, то он до сих пор сидел бы на дереве…

Джеку это не нравилось. Конечно, кто потерпит такие слова от жены, верно, Ила?

Я кивнул. Действительно, кто потерпит такие слова?

— Так что, он ее из-за этого прихлопнул? — все допытывался я.

— Какой ты непонятливый, Ила. Я же сказала, что он ее не убивал. Все произошло из-за меня.

— Из-за тебя можно, — буркнул я. Во мне вновь возникло коварное искушение: воистину, раздвоенность — удел слабовольного человека.

Мэри никак не отреагировала на мою фразу и лишь тяжко вздохнула:

— Грустная история, Ила… Я тебе расскажу.

И она мне рассказала. Этот парень Джек — из африканских мусульман, он женился на старшей сестре Мэри, когда ему и Жаклин едва стукнуло шестнадцать лет. Они для этого специально поехали в штат Джорджия, там женят с шестнадцати… Родители были против, но ничего не поделаешь — Жаклин забеременела. Но после свадьбы она сделала аборт — решила пойти учиться, а с ребенком, сам понимаешь… Джек жутко расстроился, он хотел ребенка. Они прожили девять лет. Джек трудился день и ночь, но Жаклин не беременела. И очень переживала — она ужасно любила мужа и боялась его потерять. И с учебой у нее ничего не вышло. Джек, досадуя на бесплодие жены, лупил ее чуть ли не каждый день — все требовал ребенка. Но ничего у Жаклин не получалось после того первого ее аборта… И тут Мэри пришла в голову мысль — она нередко слышала о таких делах: Мэри решила родить ребенка для сестры. От ее мужа. Решила и сделала… Но когда родился малыш, Мэри передумала отдавать его сестре. И тайно укатила в Монтану, к двоюродной тетке, у той была ферма с козами. Тетка промышляла козьим молоком и неплохо зарабатывала. Мэри ей помогала… А Джек совсем рассвирепел. Он вообще хотел пережениться на Мэри. Или иметь двух жен — им, мусульманам, по религии можно. Но Мэри-то исчезла, прихватив малыша… В гневе Джек разнес всю халабуду на улице Берген и даже покалечил соседей, которые заступались за стариков родителей. Джека арестовали, но вскоре выпустили по просьбе Жаклин… Но однажды, после очередного буйства мужа, Жаклин выскочила в бэк-ярд, облила себя бензином и подожгла. Так и сгорела на заднем дворе. Джека арестовали и дали ему срок за понуждение к самоубийству. Вот он и сидит…

Поезд прибыл в Кливленд рано утром, в семь тридцать. Точно по расписанию. Эдди Уайт, напялив форменную фуражку, сбросил вспомогательную лестницу — уровень платформы почему-то был ниже порожка двери вагона — и, сонно улыбаясь, помог своим пассажирам сойти. Где Эдди проторчал ночь — непонятно, вероятно, кемарил в каком-нибудь отсеке.

Я помог Мэри снести вниз баул и, опередив Эдди, снял с площадки малыша. Следом на платформу спрыгнула Мэри. Ее милое черное лицо сияло. Изо рта выдувался очередной бабл-гам. Я с удивлением подумал, что этот резиновый мяч мне уже не кажется таким противным…

Мэри нагнулась, одернула