— Жаль, Ила, что у тебя больное сердце.

— Ничего, Мэри, — ответил я, не скрывая вздоха. — Надеюсь, что у Джека с сердцем все в порядке.

— И не думай. — Мэри ухватила ушки баула. — У меня с Джеком ничего не может быть. Я не прощу ему свою сестру Жаклин. Покажу ребенка и вернусь домой. Пусть он со своей резиновой девочкой балуется, им специально в той тюрьме для этого дела выдают комплект…

Я ткнулся губами в упругую солоноватую на вкус щеку моей ночной искусительницы. Мэри тронула ладонью мою шевелюру:

— Оказывается, у тебя такие мягкие волосы, Ила…

А с высоты вагонного тамбура на нас смотрели удивленные глаза проводника Эдди Уайта.

Мэри подхватила малыша, привычно разместив его под мышкой, точно свернутый коврик, другой рукой приподняла баул. И пошла, не оглядываясь, вдоль платформы, покачивая широкими бедрами, чей напор едва сдерживали крепкие джинсы. Сделав несколько шагов, она обернулась и крикнула, что забыла взять мой адрес. Куда же ей послать листья муилы с Островов Зеленого Мыса? Я ответил, что постараюсь разыскать эти листья на Манхэттене. И помахал рукой…

Эдди Уайт слегка отстранил меня от проема, чтобы закрыть дверь.

— Большой город, этот Кливленд, сэр, — проговорил Эдди. — А такая короткая стоянка.

Саша Серебренников

Кливленд и впрямь большой город. А хотите — Кливленд огромная деревня, которая вдруг решила стать городом. В силу этого обстоятельства ландшафт типового американского города со вздыбленными небоскребами несколько угрюм, задумчив и в то же время по-деревенски прозрачен…

Поезд двигался медленно, вынюхивая среди путаных стальных тропинок свою, ведущую в Чикаго. И вдруг остановился, точно потерял след. Мне казалось, что среди стойбища вагонов, рефрижераторов, платформ, стоящих на параллельных путях, вот-вот появится Мэри с ребенком под мышкой и неизменным бабл-гамом под приплюснутым боксерским носом. В истории, рассказанной Мэри, не было ничего необычного. Такими и подобными историями полнятся газеты и телевидение. Но память почему-то хранила одну деталь: Мэри помнила фамилию федерального судьи, который приговорил Джека к тюремному заключению… Наверное, его судили в том самом здании суда, что стеклянной громадой возвышался неподалеку от моего дома в Джерси-Сити. Даже два судебных здания: одно для ведения уголовных дел, другое — для гражданских.

Америка — страна судей, адвокатов и прокуроров. Суд решает все вопросы, волнующие граждан. От тяжбы с владельцами магазинов, на пороге которых граждане поскользнулись и расквасили нос (отсуживая после этого немалые деньги), и до претензий к президенту страны. Судья Сьюзан Веббер-Райт обвинила президента Билла Клинтона в неуважении к суду. Впервые в истории Америки высшее лицо государства обвиняется в том, в чем он как президент является образцом безупречности. Дело было возбуждено в связи с «сексуальным скандалом» любвеобильного президента, скандала, всколыхнувшего всю Америку. «Имеются ясные и убедительные свидетельства того, что президент, отвечая на вопросы истицы, давал ложные, вводящие в заблуждения, уклончивые показания с целью воспрепятствовать правосудию, — и далее судья Сьюзан Веббер-Райт утверждает: — Еще ни один президент не был признан виновным в неуважении к суду. Суд отнюдь не испытывает удовольствия от того, что выносит такой вердикт президенту, но он таким же образом поступит с любым обвиняемым в гражданском процессе. Санкции должны быть применены не только в наказание за проступок президента, но и в назидание другим, которые вознамеривались бы подражать президенту в неподобающих деяниях, подрывающих юридическую систему…» Кстати, судья Сьюзан Веббер-Райт в свое время была ученицей Билла Клинтона, когда тот, еще не будучи президентом, преподавал ей морское право на юрфаке Арканзасского университета. Такие вот дела…

Американцы чтут свой суд. В целом. По большому счету. Но не всегда так было. Даже наоборот, было время, когда суд в Америке вершил лишь правосудие, без того «человеческого уважения» к себе, что отличает суд сильного демократического государства, в основе которого лежит уважение к нему собственных граждан. Простой человек может быть недоволен судом — бюрократия, длительное производство, мздоимство, — но он верит, что существует Божий суд, а по дороге к Божьему суду в Америке есть Верховный суд. Если достучаться до него, то дело непременно получит ту оценку, которую заслуживает. Если достучаться… Так что есть надежда, а это очень важно для демократии, для ответственности правительства перед своим народом…

В 1834 году главой слабого коррумпированного Верховного суда был назначен Джон Маршалл. Кто мог подумать, что этот внешне ничем не приметный мужичок, знаток пунша и карточной игры, самолично ходивший вместо жены на базар и споривший с продавцами из-за каждого цента, любитель метания на дальность лошадиных подков, превратит Верховный суд Америки в мощный и величественный трибунал. При нем Верховный суд занял такое же место в жизни страны, как президент и Конгресс.

Маршалл был великий судья. Его постановления, простые по стилю, основаны на огромной эрудиции и тонком анализе. Повезло Америке. Вообще, Америке везло на мудрых государственных деятелей несравненно больше, чем другим странам, особенно в годы становления, в самые важные годы, когда закладывались основы государства. Но Джон Маршалл был больше чем великий судья. Он был великим конституционным государственным деятелем. Разрешив около полусотни дел, связанных с вопросами конституционного порядка, Маршалл действовал на основании зрелой политической философии. И коснулся почти всех важных положений Конституции. Тем самым он превратил Конституцию из свода правил в живой организм, работающий на благо Америки. После Маршалла судьи страны старались толковать Конституцию, как толковал ее Джон Маршалл, человек ясного ума и кристальной чести…

Я прочел об этом замечательном человеке в книге американских авторов, переведенной на русский язык, «История США». На обложке стояла фамилия редактора книги: А. Серебренников. Тот самый Саша Серебренников, мой сосед по этажу, квартира которого была смежной с нашей. Невысокого роста, узкоплечий, с лысой шишковатой головой, которая выглядела слишком крупной для его утлой мальчишеской фигуры. С вечной сигаретой во рту — он и умер от рака легких, сгорел. На его похоронах, казалось, собрался весь эмигрантско-диссидентский Нью-Йорк. После смерти Бродского и Довлатова ни одни похороны не собирали такого количества русских эмигрантов… «Кто же теперь будет помогать нам, если что сломается в доме?» — сокрушались соседи. Саша подрабатывал тем, что строгал-заколачивал всякую деревянную дребедень, да и по электричеству он считался докой. Еще Саша подрабатывал уборкой помещений в маленьком медицинском офисе. Подрабатывал, чтобы иметь возможность работать бесплатно в той области, которой он был предан всю свою сознательную жизнь, ради которой он, в сущности, и эмигрировал из России. Он был писателем по призванию и