Меня посещает идея.

— А где их брать? «Горожан».

Серега смотрит на меня как на умалишенного.

В чем дело? Сам же говорил не так давно, что нужно устроить саботаж. Так может, начнем с того, что разузнаем, где взять саботажную силу?

— Добровольцами вызваться хотите? — удивляется мужик. — Впервые с такими сталкиваюсь.

— Да не, нам бы узнать просто.

— Не то вдруг пока по городу лазать будем, — подключается Серега, — нечаянно наткнемся на них. Нехорошо получится, если выпустим их откуда-то. Вы так не считаете?

— И то верно… Почему раньше никто об этом не подумал?

И он рассказывает нам о том, о чем вряд ли известно хоть одному среднестатистическому душегубу в лагере. Остается только узнать, кому же все-таки об этом месте так же известно?

Седьмая камера — Голод

Когда мы возвращаемся, на улице начинает темнеть.

Я знаю, что роли дня и ночи в Клоаке играют потолочные панели, но не могу избавиться от ощущения, что все здесь настоящее. Мой организм, мое тело, мои рецепторы, все это давным-давно обмануто искусственным светом. Помню в первые дни, я никак не мог заснуть «ночью», потому что тело говорило мне, что сейчас день. И наоборот, днем я клевал носом. Тоха говорил, что все это из-за стресса, что время в Клоаке то же, что и на поверхности. И я пытался верить, потому что это было единственным, что мне оставалось делать в той ситуации.

Лишь позже я узнал о панелях и о том, что они ненадолго вышли из строя. Поэтому мое тело ни в чем не было виновато, внутренние часы как могли подсказывали мне, что все вокруг — одна сплошная ложь. Но если сейчас задуматься над тем, над чем я должен был думать еще тогда, то кто же починил панели в те дни? Не могли же они просто взять и вновь начать нормально работать?

И кто их чинит сейчас, кода они периодически барахлят?

Лагерь встречает нас с распростертыми объятиями, если бы наше возвращение можно было охарактеризовать как нечто торжественное. Ведь многие выходят нам на встречу. Но если говорить точнее, то нас с Серегой хватают, не успеваем мы пересечь порог главных ворот, и разделяют, оттаскивая в разные стороны. Не удивлюсь, если таким образом Князь намерен узнать у каждого из нас по отдельности, как прошел наш день. И благо для нас, что я все-таки довольно сообразительный и историю нашего с Серегой небольшого путешествия оговорил со своим компаньоном заранее.

Нельзя, чтобы кто-нибудь узнал о наших находках раньше времени.

Ведь если все получится…

Если все удастся…

У нас появится шанс сбежать.

— К чему все эти сложности? — спрашиваю я у своих конвоиров, крепко державших меня под руки, словно я злодей-рецидивист. — Я знаю, куда идти.

Они молчат, возможно, им запретили со мной разговаривать. Но это, может, и к лучшему. Потому что говорить с ними тем тоном, каким бы я хотел с ними говорить, мешает образовавшийся в горле комок. Я ощущаю на себе десятки заинтересованных взглядов и против воли съеживаюсь, злясь на весь белый свет. Чувствую себя преступником, которого наконец-то поймали и теперь ведут на виселицу. А перед этим выставляют на всеобщее обозрение честному народу — позор. Мол, посмотрите на это ничтожество. Если не хотите оказаться на его месте, живите по местным законам, склоняйте головы и падайте ниц перед Князем.

Мерзость.

Отвратительное чувство.

Но как оказывается, десять минут позора перестают мной ощущаться и даже забываются, стоит только мне оказаться в кабинете Князя. Меня и в самом деле приводят к нему первым, Князь сидит, вальяжно развалившись в кресле и закинув голову вверх. На какую-то долю секунды мне кажется, что он мертв, но после я замечаю, как вздымается от дыхания его грудь и мимолетная радость проходит. А как бы все стало проще, если бы Князь действительно умер от какой-нибудь внутренней недостаточности.

Как жаль, что мысли редко становятся материальными.

Князь подает признаки жизни, открывает глаза и морщится от яркого света потолочной лампы, прикрывая ладонью глаза. А после садится ровнее и смотрит на меня исподлобья. Не могу не подметить его усталый вид, некую нервозность и тени, что опускаются на его лицо, делая и без того бледную кожу, давно не наслаждавшуюся солнечными лучами, еще бледнее. Словно мел. Что, княже, мучаетесь мигренью? Или что-то произошло за время нашего отсутствия? Но люди в лагере не выглядели чем-то обеспокоенными. Значит, что-то произошло внутри руководящего состава? Интересно, чем сейчас заняты Дмитрий и Семен?

— Оставьте нас, — махнув рукой моим конвоирам, произносит Князь.

И те без промедлений подчиняются.

Какая преданность. И все же…

Как же странно, думаю я, убеждаясь, что дверь за ними плотно закрылась, не оставляя и щелки для того, чтобы за нами подглядели или подслушали. Какая самоуверенность, эта преданность. Или глупость? Так ли безопасно оставлять нас наедине? Неужели Князь не видит во мне угрозы? Или у него где-то припрятано оружие? У меня автомат отобрали сразу же, как только я вошел в лагерь, так что против огнестрела я с голыми руками не пойду. Но все же. Руки мне не связали, на колени не поставили. Я все еще пленник? Или уже гость?

— Как погулял? — спрашивает Князь таким тоном, словно что-то знает.

Но я хорошо его выучил за то время, что был в лагере.

Меня этим не провести.

— Аптеку не нашли, так что без аспирина, — говорю я, вызывая на его лице кривую усмешку.

— Смешно. За брата не переживаешь?

— А уже есть повод?

При упоминании Саши в груди все болезненно сжимается, но виду показывать нельзя, Князь этого и добивается. Он словно опытный кукловод держит всех нас на своих лесках, дергая за нужные нити в тот момент, когда ему это выгоднее всего. Он знает, что Саша — мое слабое место. Он будет шантажировать меня им, лишит меня возможности разговаривать с братом и даже просто видеться с ним. Как же мне узнать, где он его держит? Никто ведь не скажет, даже если я спрошу. Может, Сереге удастся что-то разузнать у Маши? Хотя вряд ли. Она занимается детьми, ни с кем из лагеря почти не контактирует. Откуда ей знать о Саше?

Черт.

— Это ты мне скажи, есть ли уже повод переживать за твоего брата? — Князь продолжает сидеть, но его неприятно пронзительные глаза внимательно всматриваются в мое лицо. — Я думал, мы договорились.

Не ведись на его провокации, Костя. И