Он не стал отпираться. Я ухмыльнулся.

– Сделаешь это на Земле – и ты зэк либо киборг. Сделаешь это в Поднебесье – ты звезда.

Хэри прищурился.

– Конечно, – продолжал я, – Коллеж был твоим единственным шансом попасть в Поднебесье, но это уже не так. Ты не справишься, Хэри. Таланта нет.

Он стиснул зубы, потемнел лицом.

– А знаешь, почему? – спросил я. – Почему тебе никогда не стать адептом? Я понял это, когда мы дрались на лугу. Твоя Оболочка. Она окружает только кулаки. Потому, что, когда ты думаешь о чужой боли, когда отпускаешь свой поводок, тебе плевать на магию. Ты хочешь драться голыми руками.

Хэри подобрал мой блоктоп, поиграл с крышкой. Редкие отсветы от экрана озаряли его склоненное лицо.

– Сегодня, в сценарии, когда ты метнул камень и все кинулись на тебя, ты ведь даже не подумал воспользоваться магией, да? Не из-за того, что я тебе сказал. Тебе в голову не пришло наложить чары. Ты забыл, верно?

– Нет, – отозвался он едва слышно, прикрыв глаза. – Нет, я не забыл. Просто…

– Что просто?

Он поднял взгляд, сосредоточенный и спокойный, как у льва на охоте. Лицо его сияло.

– Я увлекся.

На все про все ушло три дня.

К концу третьего, сдав курсовую по западным диалектам языка перворожденных, я забрел в мужскую уборную корпуса лингвистики, и там меня поджидал Боллинджер.

Сортир в корпусе лингвистики маленький: четыре кабинки, шесть писсуаров, два раковины и шкафчик для туалетной бумаги и прочих мелочей. Мы с Хэри выбрали его, потому что там только одна камера наблюдения, покрывающая практически всю площадь комнаты.

Я стоял у писсуара, придерживая член рукой, и от страха не мог выдавить из себя ни капли. По спине бежали мурашки. Когда я объяснил Хэри свой план, он глянул на меня с прищуром – как обычно, когда его что-то изумляло, – и пробормотал:

– Знаешь, ты голову свою прозакладываешь, что я устою против Боллинджера.

– Ага, – ответил я тогда легкомысленно. – Или хотя бы остановишь его, покуда охранники не прибегут.

Но теперь, когда я стоял у писсуара и двери всех четырех кабинок распахнулись одновременно, и рука, похожая на ковш экскаватора, ухватила меня за загривок, впечатав лицом в холодный кафель, и Боллинджер сказал: «Тони, держи дверь», мне не составило никакого труда обмочиться.

Он был не один.

Мы уверены были, что он сделает это сам, – почему нет? Мы уверены были, что он не позовет никого на помощь – не против меня. Что он не захочет лишних свидетелей. Чертовски уверены.

Убийственно.

И я ожидал зверских шуток, хищной игривости, притворных хохмочек, которыми Боллинджер потянет время, прежде чем взяться меня всерьез убивать. Вместо этого он попытался продолбить стену моей головой.

Перед глазами у меня хлынул звездный дождь, колени подкосились. Уборная пошла волнами, когда могучая рука развернула меня, прижав к стене. Взгляд медвежьих глазок презрительно скользнул вниз, к сжавшемуся члену.

– Не, штаны не поддергивай, – лениво промолвил он. – Тебе идет.

– Боллинджер, – прохрипел я, – не…

Он снова приложил меня о стену. Свет ламп приобрел буро-рыжий оттенок, и я уже не мог сказать, привел он с собой двоих приятелей или четверых, или даже шестерых, потому что забыл, как считать, да и вообще что такое цифры.

– Не надо было на меня наезжать, Хансен, – прохрипел Боллинджер. – Я бы стерпел, да ты на меня бросился. Пришлось защищаться. Несчастье, вот как вышло. Я тебя даже и бить-то не хотел…

– Боллин…

– Заткнись. – Его кулачище пробил мои ребра, как танкер, и что-то внутри лопнуло. В горле забулькала кровь.

– Ну, козлина, – пробормотал он, запуская толстые пальцы под край пластиковой маски, – посмотрим…

Он сорвал маску с лица. Вместе с ней сошло немного мяса.

– Господи, – выдохнул он с омерзением. – Ты же, типа, красавчик был?

Я невольно поднял руку к обезображенному лицу, и Боллинджер швырнул меня наземь. В последний миг я ухватился за стену и сполз по ней, оставляя на кафеле кровавые следы, чтобы, задыхаясь, уставиться на них, точно эти сдвоенные алые полосы таили спасительную для меня тайну.

Боллинджер пнул меня в живот с такой силой, что тело оторвалось от пола, и отступил, давая приятелям возможность развлечься.

Я услышал мокрый хруст, словно выбили прогнившую дверь. В тот же миг чей-то башмак обрушился мне на голову, и все потемнело.

Последним, что помнится мне, стала камера наблюдения в углу под потолком. Диод-индикатор, который светится алым, если камера включена, был черен, словно вороний глаз.

Когда смотришь запись боя в сортире, сильней всего поражает, насколько быстро движется Хэри. Скорость и противоестественная точность – будто танцор исполняет заученные па.

Я еще падаю на пол после пинка Боллинджера, когда он вылетает из-за края экрана в прыжке, в блоке с подсечкой, бедром бьет по колену ближайшего боевика. Колено гнется вбок, издает тот ломкий хруст, что я приписал двери, и боевик – Ян Колон из Мадрида, как я узнал позже, – падает, от шока даже не ощущая боли.

Минус один.

Боллинджер пинает меня еще раз; он еще не понял, что случилось. На экране я лежу без сознания, свернувшись клубком вокруг сломанных ребер. Еще один кореш Боллинджера – Пэт Коннор из Дан Лаогхайре, это пригород Дублина – разворачивается, поднимая свое оружие, полметра стальной трубы. Хэри прыгает на него, стискивает горло руками, а торс – коленями. Спина его обращена к камере, что он делает – не разобрать, но Коннор пару раз успевает огреть его трубой, а Хэри даже не замечает.

Потом Хэри отпускает его, Коннор с воем роняет трубу и, шатаясь, отходит, закрыв руками лицо. Между пальцами стекает кровь. Когда мы просматривали запись, я уже знал, что Хэри воткнул ему палец в левую глазницу так глубоко, что порвал глазодвигательные мышцы.

Минус два.

Собственно, минус три, потому что Энтони Джефферсон, стоящий на стреме, пришел развлечься после обеда на тихий, безопасный мордобой. Позднее он утверждал, будто Боллинджер собирался отмутузить меня только для острастки. Может, и так, но совать руку в мясорубку он точно не собирался. Когда двое его приятелей стали калеками меньше чем за десять секунд, нервы его не выдержали, и он с воплями ринулся в коридор, зовя охрану.

Боллинджер, с другой стороны…

Крики приятелей доставляли ему непонятную радость, наполняли, судя по всему, необъяснимой уверенностью и счастьем. Он оборачивается к Хэри, как медведь, завидевший росомаху, могучие плечи неуклюже опускаются, когда он становится в борцовскую стойку. И в походке его есть нечто медвежье – медлительное, могучее, неловкое, словно он не привык ходить вперевалку на двух ногах.