«Скорая» приехала почти сразу. «Варшава»-универсал с синей мигалкой грузно съехала с шоссе на проселок и тащилась, подскакивая на ухабах, заваливаясь в рытвины, но в конце концов доехала. «Скорая» забрала Павлика, а ксендз забрал меня и отвел к хозяевам, у которых я жила. По пути он долго объяснял, что случилось, рассказывал, что бывает, когда человек умирает, и что с ним потом происходит, но, подозреваю, много больше мне стало ясно там, на поле, пока я сидела на корточках около мертвого Павлика. И до сих пор, когда думаю о смерти, вижу этого провонявшего кислым перегаром, заросшего щетиной крестьянина, вижу его старую, изрытую морщинами кожу, бурые с сединой всклокоченные волосы, представляю, как он бьется с плугом на дальнем конце поля и умирает там от кровоизлияния в мозг, засевая землю самыми грязными ругательствами, какие только можно себе представить.

А еще тогда меня страшно удивило, как много времени и энергии окружающие затрачивают на покойников. Павлик умер под кладбищенской оградой, но потом проехал немало километров и много всякого с ним еще приключилось, прежде чем в итоге он вернулся практически на то же самое место. Сначала «скорая» отвезла его в город, в морг. Затем в погребальной конторе его вымыли, причесали, побрили и загримировали, потом катафалк привез его домой, где он лежал целый день в открытом гробу. Любой мог прийти и посмотреть, как выглядит старый Павлик, хотя все его хорошо знали, в гробу же он был совершенно не похож на себя, потому что никогда раньше не был таким чистым, выбритым и по-чудному размалеванным. Уже на второй день он начал вонять, и значительно сильнее, чем когда был еще жив; после чего гроб заколотили, а на следующий день Павлика похоронили. Его старуха и дочь по деревне шли за гробом пешком, но потом, когда дорога пошла в гору, устроились бочком на похоронной подводе и так добрались до кладбища. В подводу был запряжен тот самый конь, который несколькими днями ранее пахал поле с Павликом, и когда могильщики опустили гроб в яму, а ксендз бросил первую горсть земли, старый мерин опять наложил кучу и опять шумно помочился на выложенную каменными плитками дорожку — посреди тишины и рыданий, которыми обычно сопровождается закапывание могилы. Ксендз затянул заупокойную молитву, люди сморкались — и вот так навсегда закончилось путешествие старого Павлика по земной юдоли, за всю жизнь он ни разу не выезжал из родной деревни, зато после смерти смотался в райцентр и обратно, где его помыли и накрасили только затем, чтобы хоть день-два он выглядел так, как никогда при жизни.

29 апреля

Чем больше солнечных дней, тем сильнее духота в городе. Даже самые красивые места и самые приятные лица порою надоедают, и если не отдыхать от них, они доведут тебя до психушки. Каждый день иду до трамвая по одним и тем же улицам — по Широкой, Темной, потом через Новую площадь и улицу Мейсельса — и отчаянно ищу хотя бы одно новое пятно на стене или камешек, кусок штукатурки, доску, которых прежде не замечала. Прохожу мимо лотков на площади, здороваюсь с тетками; они уже выучили, что когда я иду в ту сторону, то ничего у них не покупаю и без толку махать мне вслед букетом тюльпанов или нарциссов, поднимать выше головы банку с настоящей сметаной или вертеть в вытянутых вверх руках румяные яблоки. Завтра буду возвращаться с дежурства, вот тогда меня и уговаривать не надо, у каждой что-нибудь куплю, даже у той злющей старухи на углу, ведь ей тоже нужно как-то жить во враждебном ей мире. Однажды я увидела ее мужа и подумала, каково это — провести сорок лет бок о бок с вечно немытым хамом? Через сколько лет перестанешь улыбаться?

У бара Эндзера на пластиковых стульях сидят двое рабочих. Обсыпанная штукатуркой одежда, в грязных руках хлеб и вилки, на столе жирные рульки. Вилки зависают в воздухе, головы поворачиваются ко мне, движение челюстей замедляется, глаза впиваются в мои ноги — с их стороны на моей юбке разрез. Помахать им? А может, лучше не надо, никогда не знаешь, улыбнутся они в ответ или похотливо завопят, а то и засвистят. У того, что справа, симпатичная физиономия. Пожалуй, помашу.

Улыбаются.

Солнце, это солнце так действует на людей.

У «Алхимии» за столиками тесно. Как же там должно быть жарко, стену кафе солнце греет почти с самого рассвета. За ближайшим столиком Дарек и Мацек, уже пьяные либо со вчерашнего дня не протрезвели, кто их знает. Наверняка кто-то из них продал картину и теперь несколько дней оба будут расслабляться. Думаю, им скучно без нас, без Тебя, они любили с Тобой выпить. Картина Мацека по-прежнему у меня, та, которую он писал для нас, для Тебя и для меня, только Тебя уже нет…

Тебя уже нет.

Не задерживаюсь около них, смысла нет, они даже не разговаривают, сидят, опустив головы, над кружками с пивом. Похоже, на солнце их разморило, скоро они отправятся спать, а вечером начнут сначала. Иду дальше — улица Мейсельса, кафе без названия, девушка в полупрозрачном платье ставит на столики стаканчики с коротко обрезанными тюльпанами и нарциссами, приятная девушка, улыбается мне через стекло. Я ее знаю? Кажется, нет, вроде она новенькая. А трусики на ней есть? Похоже, нет. О чем я думаю?! Словно иду вместе с Тобой. О чем я вообще думаю? Солнце…

Скобяной магазин, запах смазки, теперь скверик перед остановкой, крупный коричневый пес присел на плешивом газоне — все то же, что и вчера, тот же газон, тот же пес, тот же пожилой мужчина в светлой шляпе, ничего не меняется, совсем как в собственной ванной: губка тут, туалетная бумага здесь, мыло там, полотенца на крючках, зеркало слева, стиральная машина справа. Душно, прямо нечем дышать. Надо уехать куда-нибудь на пару дней.

Скучаю по Праге. Может, взять несколько дней отпуска и поехать туда на длинный уик-энд? Страшновато немного, для меня Прага — это Ты, от начала и до конца, не знаю, выдержу ли, но, наверное, стоит рискнуть, уж очень я скучаю по солнцу на Кампе, вроде бы оно такое же, как здесь, но все же другое, скучаю по тихим монастырским коридорам в Страхове, скучаю по кнедликам и жареной капусте в «Святом Томаше».

6 мая

У меня новая подопечная — Эмилька, шести лет, светленькая, кудрявая, как ангелочек, худая, как и все они, такая хрупкая и золотистая, словно рассыпчатое печенье. Ее мать два дня стояла молча, не шевелясь, у большого окна в холле и смотрела на машины и трамваи. Поначалу они все так себя ведут. И только потом набираются мужества. Сейчас им кажется, что они уже в аду, что дошли до точки, а ведь это только начало, каждый следующий день ведет вниз по лестнице без перил, по холодным и мокрым каменным ступеням. Где-то там, в палате, ждет Эмилька, сжимая в кулачках свои золотые волосы, после химиотерапии они посыпались с ее головы.

Голубушка, сегодня у вас самые печальные глаза на свете; поглядим, какими они станут через месяц. Лучше бы вы поскорее вернулись к мужу, натянули сексуальное бельишко и постарались забацать еще одного ребенка, этот оказался порченым, совершенно ни на что не годным, да и проку здесь от вас никакого, помочь вы ничем не можете, мы и без вас управимся. Или не управимся.

Заделайте лучше нового и здорового ребенка, этот уже почти на выброс. Золотые кудри в мусорное ведро — клац! — звякает жестяная крышка. Эмильку в ведро — клац! — звякает жестяная крышка, Каролека в ведро, да оставь ты эту чертову машинку, на небо ее с собой не унесешь, другой ребенок с ней еще поиграет — клац! — звякает жестяная крышка, клац, клац, осточертело все, нечем мне, голубушка, вас порадовать, вы и сами это знаете, а что до ваших грустных глаз, купите-ка себе лучше темные очки…