– А то, что все пункты обмена валюты в Томске у нас схвачены. И если кто с этими денежками в любой из обменников сунется – его и зачалят. Потом еще Вертяков Зубиле сказал, что нужно отследить крупные покупки. Да только я думаю, что это без мазы.

– Почему?

– А потому, что если авто поштопали конкретные люди, то денежки давно уж в надежном месте. И искать бесполезняк. Разве что они совсем без крыши…

Тогда, встретившись глазами с этим вот гражданином, Саня поспешно ретировался. Да и теперь он сразу же отвел взгляд, хотя никакой опасности для Щербакова бандит не представлял.

Да только – береженого Бог бережет.

Тем более что спустя три минуты в зал вошли еще два типа, и на лбу у каждого из них было написано, что живут они отнюдь не на зарплату. Правда, сели они поодаль.

Но кто знает…

Тем временем любитель запивать пиво чаем ободрал до хребта огромную копченую рыбину и сидел расслабленно, отрыгивая «Гиннессом», – ждал пирожков с капустой.

Саня решил, что пора на всякий случай отваливать.

Но только он поднял было руку – подозвать официантку для расчета, как у него свело живот. То ли медвежатина в пельменях несвежая попалась, то ли все-таки давний страх перед разоблачением дал о себе знать.

Оставив на столе пятисотку, чтобы не подумали, будто он убегает, не расплатившись, петербургский бизнесмен стремглав бросился в сортир.

Минут через пятнадцать он вышел из заведения, обозначенного на схеме аэровокзала буквами WC, облегченным и просветленным.

Даже память вернулась. Он вспомнил, что свой кейс с причиндалами командировочного он забыл – в который уже раз – рядом с ресторанным столиком. И пришлось Сане снова, но уже нехотя, войти в стеклянную дверь под полукруглой неоновой надписью.

То, что Саня увидел в кабаке, сильно его удивило.

Бандит валялся на полу посреди зала и хрипел, держась руками за горло. Узнать его можно было теперь только по штанам да куртке, поскольку морду ему разнесло до ширины плеч. И на этом раздутом мясе утонувший в щеках нос уже только угадывался, а место, где когда-то были глаза, отмечали узенькие щелочки.

Над потерпевшим хлопотал персонал ресторана. Кто-то орал, чтобы вызвали «скорую». Один из бандюков за дальним столиком матерился в мобилу. кто-то уже помчался в аэропортовский медпункт за подмогой.

Однако суета, которая поднялась вокруг распухшего страдальца, была Сане только на руку, потому что теперь он мог спокойненько забрать дипломат и свалить от греха подальше.

Его столик был уже убран, а пятисотка испарилась.

Дипломат лежал на боку между столиками. Подхватив его, петербургский бизнесмен резво покинул ресторан и направился к стоянке такси.

Всю ночь лил дождь. Среди черных, рваных, беспокойных облаков мелькали вспышки, будто небесный Афанасий палил из своей берданы по летучим белкам. И чуть погодя доносился раскатистый гул выстрелов. Мерный стук дождевых капель по жестяному подоконнику навевал глубокий, несущий отдохновение сон. Даже воздух в спальне стал заметно влажнее и свежее – дышалось легче.

А разбудил меня утром солнечный зайчик, прошмыгнувший в щелку между плотными занавесками и тычущийся мне в глаз своим ярким и теплым носом. Я лежал, зажмурившись, потому что знал – стоит мне только разомкнуть веки, как пронырливый солнечный зверек проберется внутрь моей черепной коробки, устроит там веселый тарарам, и я уже не смогу больше нежиться в постели.

Но и не открывая своего единственного глаза, я понял, что спать мне уже не придется.

И я принялся размышлять…

Не зря, наверное, наши предки обожествляли природу.

Я, циник до мозга костей, повидавший на своем веку столько, что хватило бы с лихвой на десяток нормальных человеческих жизней, не мог не признать, что природные метаморфозы непостижимым, мистическим образом воздействовали на меня.

Вот, например, вчера к ночи началась гроза, и в голову полезли тревожные мысли. Заснуть не удавалось, и я размышлял о смысле жизни – так ли живу, зачем живу. А теперь вот проснулся – выспавшийся, отдохнувший, – и светит солнце, и птицы поют. И радостно. И хочется просто, не заморачиваясь ничем, вдыхать этот свежий утренний воздух и жить…

Я ощущал свое единство с природой. Мы с ней понимали друг друга.

Но вот мои взаимоотношения с Богом…

Возможно, это издержки моей первой профессии. Мне неоднократно доводилось вытаскивать людей с того света. А потом судьба обернулась так, что по моей милости множество людей отправилось на тот свет. И за все это время ни разу никак не проявилось высшее одобрение или высшее осуждение.

Возможно, что и твердь земную, и звезды, и всех тварей сущих кто-то создал. Не может что-либо возникнуть из ничего, само по себе, как не появляются, к примеру, из ниоткуда глиняные горшки.

Горшечник за жизнь свою лепит тысячи таких горшков. Иногда ему удаются шедевры, иногда выходит халтура. Но ему абсолютно безразлична дальнейшая судьба своих творений. И как бы горшок ни страдал, обгорая в печи или разлетаясь на мелкие черепки, выпав из рук растяпы, как бы ни завидовал тому счастливчику, который попал в музей или просто на полку в серванте, никогда его мольбу не услышит горшечник – и не изменит его судьбы.

Некогда ему, очередные изделия клепает…

А сказки про Доброго Папу, который простит всех – это сказки и есть. Никто не станет нас прощать, равно как и осуждать, кроме нас самих. Нравственность и мораль, муки совести, добро и зло – это все человеческие понятия. Не божественные. И я не верю тем, кто говорит о царствии небесном и прощении божьем. Проповеди во всех церквях мира – для умственно отсталых.

«Царство мое не от мира сего» – каково!

Эти слова того, кого полпланеты почитает за главного господина, ничему не научили его приверженцев. Чтобы приблизиться к горшечнику, надо перестать быть горшком.

Перестать быть человеком.

А я – человек, и я люблю этот мир.

В нем нет совершенства для отдельно взятого горшка, но он сам по себе совершенен.

В нем есть ночные грозы и утренняя свежесть. Есть теплое яркое солнце, есть уютный дом, есть друзья. И, несмотря на то что враги тоже никуда не делись, надо жить. Любить друзей и ненавидеть врагов. Осуждать самого себя, но и прощать самого себя. И быть самим собой.

А для этого как минимум надо встать наконец с постели и умыться…

Во дворе у стола уже копошился Афанасий. В самоваре потрескивали шишки. Дым валил вовсю.

– Закипает, однако, – заметив меня, сказал бурят, – пить уже мал-мал пора.

– Доброе утро, Чингачгук! – ответил я. – Ты бы хоть иногда нормальным языком разговаривал, а то все как чукча из анекдота.