Рука нашла в нагрудном кармане крошечную записную книжицу и карандаш.

Ниневия пожрала здравый ум,

Долина Русская – ты поле зла и скорби.

На плаху совесть и любовь влекут,

Злодейство, души искалечив, горбит.

Записал. Превозмогая слабость, не позволял себе оглянуться, но оглянулся-таки. Никого.

Плескались о берег волны. Ветер с озера прилетал, теплый и летний. Лодка. Девичий смех колокольчиком.

Рука снова потянулась за карандашом.

Стрекоза отражение в озере ищет,

Смех девичий, как птица, летит над водой.

В лодку просятся волны и бьются о днище.

Лето. Наше Людиново. День золотой.

Нина с мамой, но в зеркало смотрит украдкой.

Поспевают духмяно в печи калачи.

А под окнами парни с трехрядкой

Вдруг являются в сладко манящей ночи.

У кого стихи получаются, тот летать умеет. Поспешил к Полине Антоновне.

Полина Антоновна накрывала полотенцами румяные пироги.

– Запах – объеденье!

– Вот тебе пирожок за доброе слово! – наградила хозяйка хозяина.

– Матушка! Сначала послушай!

Прочитал запретное четверостишие. Строгое лицо Полины Антоновны совсем уж построжало.

– Батюшка! Сам знаешь. Ты их ничем не проймешь.

Виктор Александрович, не раздумывая, выдрал листок со стихами, кинул в печь, на угли. Листочек полежал, полежал и принялся корчиться, пыхнул и сгорел.

– Теперь иное! – улыбнулся поэт. – Нина на урок пошла?

– Праздник с одноклассницами готовит. Господи! Девятый класс закончила.

Виктор Александрович изумленно покачал головой.

– Мы с тобой те же, а девочка наша вошла в пору девичества. Послушай!

Прочитал стихи про стрекозу, про пироги, про будущих женихов.

– Даже сердце обмерло, когда про трехрядку-то! – призналась матушка.

– Нет, не Пушкин! Даже не Есенин! – Виктор Александрович разорвал листочек надвое.

– Батюшка, так не годится! Хорошие стихи. Будет чего вспомнить.

Полина Антоновна отобрала разодранный листок. Ушла к себе. В ларец убрала.

Виктор Александрович снял гитару со стены. Потянул басовую струну, запел, заиграл:

Ты жива еще, моя старушка?

Жив и я. Привет тебе, привет!

Пусть струится над твоей избушкой

Тот вечерний несказанный свет.

Матушка, опершись плечиком о косяк двери, слушала, не шелохнувшись.

– Такая удивительная песня, и, Господи! – запрещенная.

Ниночка ушла на гулянье: пятнадцать лет.

Да ведь и ночь замечательная: выпускники расстаются со школой, с отрочеством.

Самый долгий день все длился, длился. На улице серебряно, где-то близко ходят тайны, готовые открыться.

Отец Викторин постоял в матушкином цветнике и, понимая, что ночи не дождется, пошел спать. Матушка оставила дела и тоже легла.

Потянулась за простыней, укрыться, а тут запели. Озорно:

Черновские-то ребята

На все дела мастера.

Эх, черновские-то ребята

На все дела мастера.

– Черновские-то, наверное, учениками на заводе, – сказала матушка.

– Черный Поток – большая деревня. Народ там с изюминкой.

Черновские пели азартно, удаль свою нахваливали:

Эх, черновские-то ребята

На все дела мастера,

Они день работают,

Ночь на улице гуляют,

Всё посвистывают.

Эх, за колечко берут,

Ой, приговаривают:

«Дома ль Варя, дома ль Катя,

Дома ль душечка моя?»

– Даже звездочки не дождались! – улыбнулась матушка. – Наша-то где? Не рано ли ей гулять-то?

– Полюшка! Балы сегодня школьные. Сама знаешь, час молодости равен году преклонных лет. Все ведь неповторимо.

Слушали:

Наша Варя у амбаре,

Она запёрта, заперта,

Она запёрта, заперта,

Запечатована.

– А знаешь, батюшка, чего я вспомнила?

– Да уж что-нибудь молодое.

– Ан нет! Вспомнила, как ты в Калуге, на архиерейской службе, по-гречески читал и пел.

– Это было при владыке Феофане Тулякове. Его потом перевели в Псков. Из Пскова в Горький, митрополитом. А дальше – тридцать седьмой год.

Опять молчали. Где-то в другом конце Людинова играли частушки:

Подружка моя, говорушка моя,

Мне с тобою говорить – головушка заболит.

Из-под моста выплывает уточка с утятами.

Научи меня, подружка, как дружить с ребятами.

Окна стали темными, сладкий запах ночных цветов звал в соучастники гуляющему в ночи молодому народу.

Гармони, будто светлячки, вспыхивали весельем то где-то в центре Людинова, то на его улицах и в окраинных слободах.

– Ты послушай! Послушай! – удивлялся отец Викторин.

Из-за леса, из-за гор

И шла ротушка солдат.

Раз-два-три, люба да люли.

И шла ротушка солдат.

– Ребята, пожалуй что, строем идут.

Раз-два-три! Перед ротой капитан,

Перед ротой капитан

Хорошо маршировал,

И совсем уж весело.

Здравствуй, Саша, здравствуй, Маша,

Здравствуй, любушка моя.

Здравствуй, любушка моя,

Дома ль мать с отцом твоя?

Раз-два-три, люба да люли!

Дома ль мать с отцом твоя?

Вдруг ответили с хохотом девчата:

Дома нету никого,

Полезай, солдат, в окно.

Раз-два-три, люба да люли,

Полезай, солдат, в окно.

Ребята разобиделись, голоса ухнули мрачно:

Ой, какая эта честь —

По-собачьи в окна лезть.

Раз-два-три, люба да люли,

По-собачьи в окна лезть,

По-собачьи в окна лезть.

На то двери в доме есть.

– А ведь это манинская песня! – вспомнила матушка. – Мы с папой и с мамой в Иерусалимский скит ездили, неделю в Манино жили. Там это пели… Как думаешь, батюшка, у нашей Нины вздыхатель есть?

– Она же у нас красавица!

– Господи! Совсем ведь былиночка!