– Былиночка! – согласился ласково отец Викторин.

И тут дверь скрипнула, отворилась.

– Да ведь это нашу провожали! – ахнула матушка.

В оконную раму стучали и, должно быть, двумя кулаками. Матушка металась по комнате:

– Отец! Пришли!

Отец Виктор надел пиджак, открыл окно.

На грядке с цветами – батюшка Николай Кольцов. Глаза вытаращенные. На бледных щеках дорожки пота.

Светло, свежо.

– Доброе утро! – поклонился отец Викторин.

– Война! – тонким голосом закричал Кольцов. – Без объявления. Батька! Делать-то что? Служить молебен? Может, в колокол ударить?

– Война? – ужаснулась матушка, выглядывая из-за плеча мужа.

– Молотов по радио объявил. Вероломная.

– С немцами? – уточнил отец Викторин.

– С немцами. Батюшка! Не оставь!

– Открывай двери храма. Молебен служи о даровании победы.

У Кольцова глаза совсем круглыми стали.

– В какой книге молебен-то?

– Требник полистай, батюшка! Своими словами моли Господа.

Отец Николай подхватил полы рясы, кинулся бегом, топча ирисы, укроп и редиску.

– А мы о женихах на ночь глядя размечтались, – сказал Виктор Александрович, обнимая матушку, дрожащую как лист осиновый.

– У немцев-то – Гитлер!

– А у нас – Сталин, – отец Викторин коснулся пальцами листочка календаря. – двадцать второе июня. Наполеон этак начинал. В самую короткую ночь и тоже без объявления. Вероломно.

Слезы навертывались на глаза матушки.

– Ниночка-то сладко так спит! У нее во сне мир. Господи! Война. На всех невинных пропасть! – Припала головой к груди батюшки: – Скажи, победим, хоть он и Гитлер?

– Наполеона изничтожили. Наполеон всю Европу на Россию навел. Правда, на своей земле дрались. На немецкой территории воевать будет тяжко. Немцы давно к войне готовились.

Открыл Библию. Удивился.

– Книга пророка Ионы. Многотерпением, матушка, запасайся, и надолго. – Прочитал: – «И устрашились люди страхом великим и сказали ему: для чего ты это сделал? Ибо узнали эти люди, что он бежит от лица Господня, как он сам объявил им. И сказали ему: что сделать нам с тобою, чтобы море утихло для нас? Ибо море не переставало волноваться…» Дальше ты, матушка, знаешь: бросили Иону в море, и его проглотил кит. Но нам важен венец события. «И сказал Бог Ионе: неужели так сильно огорчился ты за растение? Он сказал: очень огорчился, даже до смерти. Тогда сказал Господь: ты сожалеешь о растении, над которым ты не трудился и которого не растил, которое в одну ночь выросло и в одну же ночь и пропало: Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого, в котором более ста двадцати тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой…»

– Да-а-а! – закивала головой матушка. – Кит проглотит нас.

– Ты принимаешь прочитанное, как ребенок! – Батюшка взял матушку за руки. – И слава Богу! Правда за детьми. Сердце все знает… чего ждать, чему быть. Ум противится. Даже Господь в Гефсиманском саду страшился Голгофы, – и замолк. – Полюшка! Я не представляю, что нас ожидает.

От взгляда ли матушкиного, от сердца ли любящего – тепло волной.

– Будем жить, батюшка. Бог жизни дает.

Из своей Ольшаницы бабушка Евдокия Андреевна приехала рабочим поездом, Павлушу проводить. Пирожков ему напекла. С грибами, с телятиной. Сосед теленка зарезал. Павел в Москву собирался, в институт поступать, но теперь путь его лежал в иную сторону, навстречу войне. Воевать – молод, а вот рвы копать, преграждая дорогу танкам, сгодился. На рвы, на окопы забирали студентов, незамужних женщин, девушек.

Вещмешок брату нес Алеша. Сумку с продуктами – Сашка. В сумке – картошка в мундире, банка соленых огурцов, спичечный коробок с солью и в белой тряпице кусок сала.

Авоську, где буханка хлеба, завернутая в газету, пара луковиц и бутылка молока, тащил Витька. Дина держала Павла за руку, а бабушка несла лукошко с пирогами да еще платок – слезы утирать.

Трехтонки военных, полуторки, собранные в Людинове, стояли на площади. Оркестр сыграл «Интернационал», командиры в портупеях поверх шинелей крикнули:

– По машинам!

Павел пересыпал пирожки из лукошка в авоську, бабушку поцеловал, сестрицу на руки взял, пошептал ей что-то. Братьев обнял, сразу всех троих.

Павлу досталась трехтонка людиновская. Трехтонка – машина надежная, не увязнет в луже.

Алеша, держа Дину за руку, побежал за Павлом. Может, Павел забыл что-то важное сказать.

Бабушка охнула, выронила платок.

Машины тронулись.

– Павка! – крикнул Алеша.

Павел привстал со скамейки, оглянулся, скользнул глазами по толпе, увидел:

– Алеша! Дина!

– Бабушка-то вон где! – показывал старшему брату Сашка.

Павел бабушку увидел. Лицо его стало радостным.

– До свидания! – рукой взмахнул, но шофер переключил скорости, машина дернулась, и Павел стал заваливаться. Его подхватили, усадили.

Оркестр во все тяжкие надрывал сердца маршем летчиков: «Всё выше, всё выше, всё выше стремим мы полет наших птиц».

Отец отправлял вчера эшелоны с техникой, с новобранцами. Красный командир, летчик, прибывший за пополнением, сказал ему правду:

«Немцы все наши самолеты на земле сожгли. Я на Северный полюс летал, а меня – на железную дорогу. По канавам от немецких самолетов бегаю прятаться. Бомбят безнаказанно! Мы по ним из пистолетиков пукаем».

Алеша посматривал на небо. Чистое. Вот только где теперь немцы? Минск они взяли через неделю, как начали войну.

– Все-таки не фронт, – сказала бабушка, сама себя утешая.

А Сашка с Витькой уже затеяли стрельбу, перебегая от дерева к дереву:

– Пах-пах! – Трах-трах! – Пах-пах! – Тры-ты-ты!

Алеша передал Дину бабушке:

– На озеро схожу!

Евдокия Андреевна остановилась у Казанского, давно закрытого собора:

– Господи! Помолиться негде!

– Церковь у нас на кладбище.

– На кладбище, – согласилась бабушка. – Ты, Алеша, не загуливайся. Я отдохну и схожу в храм. Поленишься – век себе не простишь. Молебен закажу.

– Я быстро.

Алеше показалось – озеро ждет его. Вскинул глаза на дома по набережной. Настоящие советские дома. Для стахановцев. А вот озеро было и будет. На все времена.

Вода – зеркало для неба. Зеркало-то зеркало, волны нет, а земля взгудывает: озеро ломит берега. Гулы тревожные, будто на душе у земли пусто. Не желает быть отданной немцам? А как ее защитить, родную землю? Отцу проситься на фронт запрещено. Для заместителя начальника транспортного цеха тыл – передовая. Павла в Киров повезли, в бывшую Песочню, всего за тридцать километров. В Кирове приготовляют линию обороны.