— Зоффи!

Я побежала к Ингрид Бауэр.

А потом перешла на шаг.

Мне на руку села муха. Я ее прихлопнула, однако излагать ей свои жалобы не стала.

Но загадала желание.

К своему удивлению, прошептала я его по-гречески.

Ингрид опиралась на красный автомобиль с распахнутыми дверцами. На водительском месте сидел мужчина лет тридцати — предположительно, Мэтью. Вначале мне показалось, что парень пристально разглядывает себя в зеркале, но, подойдя ближе, я увидела, что он бреется электрической бритвой.

У Ингрид на ногах что-то сверкало. Она пришла в серебристых римских сандалиях с высокой шнуровкой крест-накрест. Ей, можно было подумать, досталось настоящее сокровище. В Древнем Риме считалось, что гладиатор тем выше рангом, чем выше у него шнуровка сандалий.

На парковке, среди этих пыльных кустиков, она виделась мне воительницей на арене Колизея, куда только что подсыпали песка, чтобы лучше впитывалась кровь ее противника.

— Это мой бойфренд Мэтью, — сказала она.

Стиснув мою потную руку своей прохладной ладонью, Ингрид практически втолкнула меня в салон, да так, что я упала на ее друга и выбила у него электробритву. На лобовом стекле виднелась наклейка: «European».

— Эй, Инге, полегче.

Золотистые, как у Ингрид, волосы Мэтью доходили ему почти до подбородка, все еще белого от пены для бритья. Свалилась я прямо ему на колени, и мы не сразу смогли выпутаться из нечаянных объятий, а бритва знай себе жужжала на полу «европкара». Когда меня вновь обволокла гнилостная помоечная вонь, рубец под плечом уже пульсировал болью, так как аккурат этим местом я ударилась о баранку.

— Господи. — Мэтью испепелил взглядом Ингрид. — Что с тобой сегодня?

Он вышел из машины, подняв с пола бритву, выключил ее и дал подержать Ингрид, а сам начал заправлять белую тенниску в кремовые слаксы-чинос. Затем он пожал мне руку.

— Привет, Софи.

Я поблагодарила его за доставку машины.

— Совершенно не за что. Меня подбросил туда коллега, мой партнер по гольфу, так что любимая смогла поваляться на пляже. — Он обнял Ингрид за плечи. Даже в этих сандалиях на плоской подошве она возвышалась над ним как минимум на две головы. Половина его щеки все еще была в пене. Это выглядело как племенная раскраска. — Пекло безумное, да, Софи?

Отпихнув его руку, Ингрид указала на «европ-кар».

— Нравится, Зоффи? Это «ситроен берлинго».

— Нравится, только насчет цвета не уверена.

Ингрид знала, что машину я не вожу, а потому мне оставалось только гадать, зачем она приложила столько усилий, чтобы от моего имени заполучить этот автомобиль.

— Зайдешь к нам попробовать мой лимонад?

— И рада бы, да не могу. У нас с мамой в самом разгаре обед с ее врачом в ресторане на площади.

— Ну, ладно. Тогда, наверное, до встречи на пляже?

Мэтью вдруг сделался энергичным и предупредительным.

— Я сейчас закончу это безумное электропенное бритье, запру «берлинго» и подойду к вам с ключами и документами. Кстати, почему ты не взяла для матери «автомат»? То есть она ведь не ходит, верно?

Ингрид начала раздражаться, но я так и не смогла дать ответ. Когда она игриво лягнула его в икру, он поймал ее ногу, а потом, упав на колени, стал покрывать поцелуями загорелые женские голени в промежутках между крестиками завязок.

К моему возвращению мама с Гомесом, вроде бы, вполне поладили. Увлеченные беседой, они даже не заметили, как я подсела к ним за стол. Я невольно отметила взволнованный вид Розы. Она разрумянилась и кокетничала. Более того, сбросив туфли, она подставила солнцу босые ноги. А шнурки, которые я распутывала битый час, оказались никому не нужны. Мне подумалось, что Роза не один десяток лет спит одна. В возрасте лет пяти-шести-семи, когда отец уже нас бросил, я иногда забиралась к ней под одеяло, но при этом всегда испытывала какую-то неловкость. Будто она убирала свое подрастающее дитя обратно в материнское чрево, как самолет после старта убирает шасси. Сейчас она твердила, что нуждается как раз в тех трех препаратах, которые были отменены, и что эта поездка в Испанию для лечения ее непослушных ног оказалась погоней за невозможным. По-моему, она имела в виду, что мы ищем панацею, которая не дается в руки.

Заставь я себя хоть раз посмотреть со значением на мать, она под моим взглядом обратилась бы в камень. Ну, не она сама, конечно, и не в буквальном смысле. В камень обратились бы разглагольствования об аллергии, головокружениях, трепыхании сердца и ожидании побочных эффектов. Пускай бы все эти разговоры окаменели.

Тощий парнишка с «ирокезом» все еще надувал свою лодку. С ним жарко спорил брат, который совал ему под нос весла; пятилетняя сестра пинала босой ногой синюю резину. Все трое были возбуждены предстоящим выходом в море. От этого действительно впору разволноваться: вдруг придется отменить назначенное? Тогда жди абстинентного синдрома.

Губы у Гомеса сделались синюшными от чернил осьминога, съеденного с таким вожделением.

— Вот видите, Роза, с помощью моего пульпо я привел к вам море, и вы пришли в себя.

Когда Роза улыбалась, лицо ее расцветало и оживало.

— Это грабеж, мистер Гомес. Меньше чем за сотню фунтов я могла бы отправиться в Девон, сидеть на морском берегу с пачкой печенья и гладить какую-нибудь английскую собаку. Вы обходитесь мне дороже, чем Девон. Если честно, я разочарована.

— Разочарование всегда неприятно, — согласился он. — Примите уверения в моем сочувствии.

Помахав официанту, Роза потребовала себе большой бокал «риохи».

Гомес стрельнул глазами в мою сторону, и я поняла, что этот заказ его раздосадовал. Столик оказался неустойчивым и в течение всего нашего обеда шатался. Гомес достал из кармана рецептурный блокнот, вырвал пять рецептов и сложил их квадратиком.

— Будьте добры, София, приподнимите стол, я подсуну это под ножку.

Я встала и ухватилась за ближайший ко мне край стола. Этот пластмассовый предмет обстановки оказался на удивление тяжелым. Мне стоило немалых усилий приподнять его на полдюйма и дождаться, чтобы Гомес нашел подходящее место для бумажки.

Внезапно Роза подскочила в кресле.

— Эта кошка царапается!

Я заглянула под укрепленный стол. На левой маминой ступне восседала кошка.

Гомес потянул животное за левое ухо. Я прямо чувствовала, как он делает мысленные заметки, — сама занималась этим всю свою жизнь. Если у матери в нижних конечностях нет чувствительности, значит, ее мозг изображает некие когти, впивающиеся ей в ступни.

Из Гомеса получился Шерлок, а из меня — Ватсон, ну, или наоборот, поскольку опыта у меня было побольше. Мне открылась целесообразность приглашения деревенских кошек к нашему обеденному столу: это был способ проверить предполагаемое онемение. Когда я повторно заглянула под стол, на щиколотке у мамы краснела капелька крови. Стало быть, она действительно почувствовала, как ей в кожу впивается коготь.