ко дню Страшного Суда вместе с еретиком!»

Тогда Господь послал откровение Иисусу, что Он внял обеим молитвам. «Мне пришлось отвергнуть благочестивого старца, – возвестил Он, – а грешника – простить».

(Кушайри, цит. соч., с. 196)

В Ихйа улум ад-Дин («Возрождение наук о вере») Газали приводит иную версию этой истории:

Рассказывают, что жил некогда разбойник, в течение сорока лет подвергавший набегам и грабежам города иудеев. Однажды Иисус встретил его, когда шел со своим учеником – одним из наиболее благочестивых верующих среди Детей Израиля.

Что-то подвигнуло вора сказать себе: «Вот пророк Господа, идущий мимо меня, и вот один из учеников его. Как хорошо было бы мне хотя бы подойти к ним и идти втроём!»

И он приблизился к идущим и пошел вослед за благочестивым учеником, порицая себя за то, что в своем безрассудстве пожелал приблизиться к столь праведному человеку. Как только ученик обнаружил его присутствие, он начал бормотать про себя, что не хотелось бы ему, чтобы его увидели с этим человеком, идущим позади него; и потому он передвинулся и зашагал рядом с Иисусом, чтобы его видели в обществе последнего, оставив разбойника замыкать шествие.

Бог же явил откровение Иисусу, сказав: «Скажи тому и другому, что должны они начать сначала. Все прошлые деяния их стерты».

Иисус поведал обоим о повелении Божием. После этого разбойник примкнул к Иисусу в его странствиях и был принят в круг его учеников.

Саади в главе «Смиренность» своего эпического «Бустана» приводит еще один вариант этой истории:

Я слышал, излагали

знатоки религиозной веры

историю о грешнике и о святом,

во времена Мессии живших.

Злодей известный, падший и дьявол застыдился бы знакомства с ним, —

чья жизнь – тщета,

в излишествах погрязший, отягоченье

любому сердцу, невежественный ум,

лишенный сообразности и вкуса,

нечистым вскормленный, живот его набит

противною закону пищей.

Его занятье – утесненье,

и честь его запятнана развратом,

Безумия исполненные уши

увещеваньям не внимают,

заблудшая стопа его уводит прочь,

сбивая, в то время как вершит свой путь он.

Людьми не выносимый, словно голод,

порок его возвещал о себе издалека —

подобно налившейся луне.

Опустошили душу его страсти

и вожделенье истощило силы.

Его невоздержанье испятнало

саму природу человека —

не осталось строк в книге его деяний,

чтобы описать все зло, —

и ни крупицы добродетели на имени его.

Приверженец греха, почитатель желанья и узник страсти,

коснел в хмельном угаре он день и ночь.

Святой и странник Иисус, я слышал,

тогда же шествовал через пустыню.

И здесь, в предгорьях, он повстречался

с преданным аскетом.

С своей вершины одиночества

аскет спустился, движимый любовью,

припасть к стопам Мессии с поцелуем,

простершись бровью в пыль.

И грешник, также из краёв пустынных,

подвластный

изменчивой звезде судьбы,

был привлечён,

как от любви безумный мотылек,

к сияющей стопе его, к Христову свету.

Столь огорченный, порицающий себя

он испросил

прощения за ночи беспамятства свои;

умеривший себя, стыдящийся как нищий

бедняк пред принцем;

и облака печалей потекли дождем

с небес очей его:

«Увы, напрасным было труженье моего житья,

бесценное наследство, что собрал,

Всё пущено на ветер.

Не дай Бог людям жить подобно мне,

смерть моя намного превосходит мою жизнь.

Младенцем умереть – прекрасно!

По крайней мере, дитя свободно

от нужды оплакивать напраслину преклонных лет».

Катились слезы по его лицу,

переломилась бровь в стыде и в удрученье,

стенал он: «О Создатель, о Творец,

прости грехи мои, дабы они не бичевали меня

подобно неотступным демонам» [65].

Закоренелый грешник бродил в унынье

на краю равнины,

вымаливая Божье вспоможенье,

в то время как заносчивый аскет стоял поодаль,

с бровями вздернутыми, склонными к презренью

столь явного развратника, и как бы говорил:

«Кто он, сей еретик, чтоб нам сопутствовать?

Глупец сей полагает себя достойным

сообщества Иисуса и меня!

С лицом, к геенне обращенным

в которую ты пал,

в распутство погрузившийся по шею, —

житьё твоё посвящено разврату.

Какую добродетель

испорченность твоя могла произвести?

Как может столь забытый Богом человек

приблизиться к Мессии и ко мне?

Зловещею звездой ты следуешь за мной.

Я мучим и терзаем,

тревожусь и мятусь я – как бы

твой адский пламень меня вдобавок

не воспламенил.

О Господи, при Воскрешенье

в день Страшного Суда

не усади нас с ним коленкою к коленке!»

Приметы Славы бытие свое явили

предвестьем богооткровенья Иисусу

среди проклятий несведущего аскета:

«Я приемлю и глупца, и мудреца», —

прозвучал Божественный зов, —

«и обе просьбы Я исполню,

но притязающий на благочестие

отправлен будет в ад,

другой же, низкий и распутный,

Милостью Моею возвышен к небесам,

поскольку, раскаявшись, ко Мне он обратился,

стеная, умерил он себя и отрезвел по отношенью к дням ослепленья своего

и упущенных возможностей.

Изгнать из алтаря Прощенья Моего я не могу того, кто ищет Меня с такою

удрученностью саморазоблаченья.

Но если благочестивец подумает, что он

в соборе небесном запачкан будет грешником…

Так ладно ж, передай ему, чтоб не тревожился.

Дозволим провозгласившему себя святым

сойти в геенну, а распутнику,

им презираемому, в рай войти,

поскольку он раскаянию предал душу,

мучимый совестью и выжженный слезами,

в то время как другой надеялся

на собственное аскетичное служенье.

Когда бы знали, что при дворе Обильного

нуждание гордыню превосходит

и сокрушенность затмевает эгоизм.

Одежды гордости приятны,

подкладка же ее мерзка.

У этого порога и нищета и сокрушенность

тебе послужат лучше,

чем самопоклоненье и молитвы.

Сужденье эго твоего тебе доносит:

«Я добродетелен!»