Смех Триксте-ра на обломках мира. А возможно, и обрядовый смех. Язычники хохотали на похоронах, скалили зубы, чтобы защититься от Потустороннего, когда Смерть приходила за душой покойника. Успокоившись, я склоняюсь над скелетом. Виделся ли ему утопический мир потребления раем? Или, наоборот, ещё более безумным, чем наш? Внезапно на меня обрушивается удушливая тоска. Возможно, я мог бы подружиться с этим человеком? Обсуждать с ним книги? Или он издевался бы над моим заиканием? Теперь уже не узнать. Я рассеянно беру со стола клочок бумаги и карандаш. Зажигаю пару стоящих тут же немного оплавленных свечей. Мне безумно хочется рассказать вам об этом умершем человеке. Но что я ещё о нём знаю, кроме того, что он любил книги? Делает ли это его хорошим и достойным? Я осматриваю комнату, но больше не нахожу ни единой зацепки, – старые вещи, мусор, крысиный помёт. Я поднимаю с пола какую-то пыльную тряпку и накрываю тело. Мертвецы всё же нервируют меня. Я снова разглядываю книги – здесь собрано всё подряд, от пошлых любовных романов до энциклопедий. Возможно, стоит выбрать лучшие и взять с собой в поезд. Главное, чтобы мои попутчики их не испортили. Я медленно провожу пальцами по грязным корешкам и чувствую себя гораздо спокойнее. Мог бы наш поезд стать библиотекой на колёсах? Кажется, эта идея не лишена смысла – собирать ценные книги во всех встречных городах. Книги лучше безумных девиц. Воздух всё так же насыщен тишиной, я закрываю глаза, и мне кажется, что мёртвые писатели прошлого пытаются дотянуться до меня своими призрачными руками. Это вселяет необъяснимую надежду. Только на что? Пару часов я ищу утешения в грязных томах: открываю книги наугад и выписываю на клочок бумаги понравившиеся мне фразы: «Если вы собрались бороться со злом, но уподобились ему, то вы потеряли душу. Не бывает священных войн. Святы лишь любовь, добро и милосердие. Убийство даже ради высшей цели есть зло». От этого приятного занятия меня отвлекает скрип двери. Я оборачиваюсь и вижу на пороге Эй. Она слегка покачивается. Молнией меня пронзает мысль, что она, возможно, ранена или больна. Я вскакиваю с пола, но тут же замираю, заметив в её руках полупустую бутылку. И где она её только раздобыла? Я ненавижу алкоголь, ведь он стирает последние остатки разума и человечности у пьющих его людей. Мне казалось, что этот продукт кончился в нашем мире гораздо раньше всех прочих – им дезинфицировали и тело, и душу. Теперь качественный заводской алкоголь воистину реликвия. Остались лишь мутные бражки – жуткая отрава. Я вспомнил, как дед рассказывал, что сосед ставил брагу на мышах. Наверное, именно этот факт отбил у меня желание пробовать что-то подобное.

Эй бесцеремонно вваливается в комнату, окидывая меня взглядом, полном желчи.

– Думаешь, ты один хочешь сбежать? – выкрикивает она. – Да вот только все пути давно ведут к единственному финалу! Если только мы не выкопаем нору, подобную кроличьей, что перенесёт нас в иную реальность! Но как понять, что там будет лучше, чем здесь?

– Никак, – перебиваю я её истеричный монолог, чувствуя, как меня захлёстывает раздражение. – Не знал, что ты слышала сказку Кэрролла.

– Да что ты вообще обо мне знал, – фыркает она, проводя пальцем по пыли на полке.

Я с ужасом думаю о том, что алкоголь – отличное горючее, и в панике осматриваю её на предмет спичек.

– Я иногда фантазирую, что небо внезапно над нами порвётся, как старый лист бумаги, и оттуда появится огромная рука, которая осторожно поднимет меня над землёй и унесёт в прекрасную страну, – мечтательно вздыхает Эй. – У меня в детстве была книга про Адама и Еву, и там на картинках из золотых облаков высовывалась рука Бога и белый рукав его одеяния, красиво.

– А что, если он просто раздавит тебя, как таракана? Или смахнёт с лика Земли? – усмехаюсь я, поскольку этот вариант мне кажется более логичным. – Не сердись! У тебя отлично получается придумывать сюжеты, может быть, стоит начать их записывать?

Я примирительно протягиваю Эй карандаш, но она его небрежно отталкивает.

– Какой смысл, если их никто не прочтёт?

– Я прочту.

– Ты всего лишь Тень! – усмехается она. – И я не верю, как ты, в чушь, что после нас останутся жизнеспособные потомки. Или умные собаки… Люди сначала сожрут всех оставшихся животных, а потом помрут.

Я морщусь: общение со Льдом ей явно вредит, – но ничего не отвечаю, снова погрузившись в книгу. Эй делает большой глоток из бутылки, шумно выдыхая воздух.

– А ты хочешь? – вдруг хрипло шепчет она, запрокидывая голову и закрывая глаза. Я цепенею, заставляя себя скользить взглядом по странице бульварного романа, который сжимаю в руке.

– Выпить? – бормочу я в ответ, хотя, признаться, в голову мне лезут совсем иные мысли и желания.

– Услышать мою историю, – практически беззвучно выдыхает Эй, так и не открыв глаза.

– Да, – отзываюсь я, хоть и знаю, что она скорее всего соврёт. Но мне безумно нравится слушать, как Эй рассказывает истории – её фактурный, чуть хрипловатый голос очень отчётливо запечатлевает в моей голове кадры повествования.

Я попытался практически дословно воспроизвести здесь её рассказ: мне кажется, так будет правильнее. Она говорила, уставившись на пламя свечей и словно бы обращаясь не ко мне, а к другим, более далёким собеседникам. Мне было странно слышать, как Эй вплетает в историю моё имя, как будто бы я не сижу возле её ног, а существую лишь в зыбких воспоминаниях. Но я ни разу не перебил её монолог своими замечаниями.

Тень

История Эй

Тень считает, что причиной поломки нашего мира стала пандемия, но для моей семьи родоначальницей всех бед была война. Так странно, но в этих местах люди практически не помнят войну, – все, кто мне попадался на пути, включая Тень, даже не упоминают о ней. Возможно, человек удерживает в памяти только те события истории, которые касаются его самым непосредственным образом. Оглядываясь назад, я понимаю, что каждое прожитое мгновение испаряется, подобно капле дождя, а прошлое представляет собой неясный туман, способный менять форму даже от одного лёгкого дуновения. Неудобные факты легко развеять. Ведь истаявшие дни, наполненные чувственными ощущениями, разговорами и мыслями, невозможно никак осязать, а уж тем более вытащить и трясти ими как вещественными уликами. Даже старые видеозаписи дают лишь один-единственный фокус восприятия. Никто не знает, что творилось за рамками кадра. Вся наша жизнь предельно субъективна, и поэтому нас так легко одурачить. Человеческий мозг, органы чувств – слишком неточные приборы. Тем более если идёт речь о