В наше время трудно удивить читателя ненормативной лексикой, а проще говоря, матом, щедро рассыпанным по страницам произведений некоторых ужас как новаторских авторов. Если Солженицын в «Одном дне Ивана Денисовича» еще скромно менял в рискованном слове букву «х» на «ф», то его более решительные последователи не стали стеснять себя такими мелкими условностями и пустились во все тяжкие – вылили на головы читателей потоки такого зловонного сквернословия, от которого поежились бы иные портовые грузчики.

Одно дело – использовать крутые выражения в узком кругу друзей и совсем другое – видеть их напечатанными. Ведь еще совсем недавно существовало выражение «непечатное слово». Реалисты-авангардисты решили это выражение упразднить. Видимо, за скудостью собственных литературных выразительных средств: в дороге и веревочка пригодится, как говаривал слуга Хлестакова.

Граф Лев Толстой, по свидетельству босяка Горького, очень смущал его в беседе крепкими выражениями. И Алексей Максимович посчитал, что великий писатель земли русской решил говорить с ним на понятном босяку языке. Но потом понял, что граф вовсе не хотел его обидеть. Просто наедине с собратом по перу он позволял себе не слишком заботиться о выражениях, в которых в неприглаженном виде хотел донести до слушателя свою мысль. В письменной, тем более печатной речи он себе этого не позволял.

Журналист Александр Минкин в одной из своих статей в «Новой газете» популярно объяснил читателям, в чем заключается работа профессионального литератора, который делает литзапись популярной личности – будь то скандальный депутат Госдумы, эстрадный фанерный хрипач или примелькавшийся экранный лицедей.

«Видите ли, – писал он, – говорит человек не гладко, сам себя перебивает, применяет мимику, жесты, непечатные слова, поэтому человек, делающий литзапись, все эти обрывки, меканье и беканье приводит в божеский вид. Я всегда старался вжиться в образ, писать как бы от их лица, чтобы их манеру, их стиль речи сколько-нибудь передать».

И тут же вспомнил, как «знаменитый киноактер Николай Крючков мне о своих концертах под Кустанаем перед покорителями целины ни одного приличного слова не сказал – всё матом: и восторги, и хулу. И ничего – текст как-то слепился…»

Живую речь Крючкова вообще невозможно передать на бумаге. Что уж об этом говорить, если его талантливые друзья-актеры, с которыми он работал последние годы, могут его лишь пародировать, но добиться полной идентичности в интонации, жесте, мимике никому не дано.

Поэтому, повторяю, чтобы представить себе говорящего Крючкова, нужно вспомнить любой его экранный образ и наложить на текст, представленный вниманию читателей.

Коллега

Он сразу же обращал на себя внимание прохожих. На нем была выцветшая от времени, неопределенного цвета «тройка», но голову с седой львиной гривой он держал гордо, а на его полных губах играла легкая снисходительная улыбка. Перед ним прямо на асфальте стояла не жестяная банка, а лежал перевернутый блестящий цилиндр, видимо из театрального реквизита: он собирал подаяние, а проще говоря – нищенствовал. И что самое странное – ему в цилиндр бросали больше и чаще, чем в банки и кепки убогих стариков и старушек.

Когда Крючков, гуляя по набережной с Николаем Доризо, впервые увидел его у Одесского морского вокзала, то невольно придержал шаг. Нищий слегка поклонился ему, театрально вскинул руку и проскрипел ломким голосом:

– Приветствую вас, коллега, в нашем благословенном городе!

Николай Афанасьевич давно отвык удивляться, что его везде узнают, но почему – «коллега»? Нищий понял его замешательство и представился:

– Гарри Саульский – бывший артист Одесского оперного театра. Баритон – тоже, к сожалению, бывший. Ныне скрипач, то есть, как вы, наверное, изволили заметить, не говорю, а скриплю: голоса лишился.

– А что же театр? – удивился Крючков. – Неужели ничем не может помочь?

– Не хочу унижаться, – гордо вскинул голову Саульский. – Никогда ни о чем не просил и просить не намерен.

– Но сейчас-то вы просите!

– А вы слышали, чтобы я просил? – улыбнулся бывший баритон. – Меня все одесситы знают и помнят, сколько удовольствия я доставил им в свое время. Теперь они возвращают мне долг.

– Я вас, к сожалению, не слышал ни в опере, ни в концертах, – сказал Крючков, запуская руку в карман, – поэтому вроде ничего и не должен. Не обидитесь, если я вложу в ваш фонд червонец?

– Он не обидится, – Доризо тоже полез в карман.

– Какие могут быть обиды между братьями по искусству! – воскликнул Саульский. – И еще неизвестно, что ждет впереди вас. – И загадочно улыбнулся.

– Нечего сказать, обрадовал, – пробормотал Крючков, когда они отошли от этого странного нищего.

– Когда Гарри потерял голос, – пояснил Доризо, – он немного сдвинулся умом. Сдвинешься…

И рассказал, что у одинокого Саульского есть квартира и его постоянно навещают поклонники и поклонницы, помогают по хозяйству, устраивают вечера. Он не приглашает к себе только певцов – они его раздражают.

Пока в Одессе у Крючкова шли съемки, он еще несколько раз навещал «коллегу», бросал ему в цилиндр червонцы, а потом Гарри вдруг пропал. А тут Николаю Афанасьевичу нужно было перебираться в Сухуми, и он решил совместить приятное с полезным: сел рейсом на теплоход «Абхазия». И вот на его борту у него и состоялась последняя встреча с Саульским.

Николай Афанасьевич зашел в ресторан за сигаретами и сразу же увидел его. Гарри сидел один за столиком у окна и смотрел на море. На нем была свежая серая «тройка», а на шее небрежно повязан белый в горошек шелковый бант. Увидев Крючкова, он поднялся и помахал ему рукой.

Николай Афанасьевич подошел.

– А я уж подумал, не заболели ли вы. А вы, оказывается, путешествуете.

– Да, коллега, в это время у меня отпуск, – улыбнулся Саульский. – Я ведь, как каждый трудящийся человек, тоже устаю, хотя все время приходится улыбаться. Выпьете, коллега? – И, не дожидаясь ответа, наполнил бокалы саперави. – Вы, наверное, презираете меня?

– За что?

– За мой образ жизни, – пояснил Саульский. – А мне он доставляет удовольствие. Я испытываю наслаждение, когда вижу, что люди сохранили еще в себе святое чувство – чувство благодарности. Без него человечество превратилось бы в дикую орду. Дающему да воздастся. Иначе жизнь теряет всякий смысл. Осушим бокалы.

Они выпили, и Саульский вдруг, увидев кого-то, быстро поднялся.

– Пардон, ко мне присоединяется дама сердца: я люблю отдыхать по полной программе.

– Рад был встретиться, – поспешил откланяться Крючков, и Саульский не стал его задерживать, чтобы, наверное, не ломать свою программу.

На выходе Николай Афанасьевич обернулся и увидел, как Гарри поцеловал даме ручку и придвинул ей плетеное кресло.

О чем подумал тогда Крючков, о том он Доризо не рассказывал. Может быть, о превратностях судьбы?..