Она пересекла кухню, улыбаясь удовлетворенно, но с легким раздражением, и взяла с полки миску. Вернулась к печке, наклонила амфору, прижав ее к боку, и в миску вылилось немного воды.

В проеме двери появилась невозмутимая девчушка. За ней в темноте стоял Джаннино. Не успела Конча обернуться, как Джаннино сказал: «Твою девчонку надо запереть в курятнике» и рассмеялся, что-то бормоча. Стефано различил за Джаннино неясную фигуру, которая после того, как тот сказал: «Идемте, инженер», тотчас удалилась.

Не проронив ни слова, они вышли в еще светлые сумерки. Когда они поднялись на насыпь, Стефано обернулся посмотреть на дом и увидел в окне свет. Около тусклого моря оно казалось огнем фонаря вышедшей в плавание лодки.

Джаннино рядом с ним молчал, а Стефано все еще был возбужден; он думал о том, что биение крови не раз заставляло его бродить по безлюдным полям, где он пытался забыть свою обособленность, свое одиночество. Далеким прошлым казались те неподвижные августовские дни, наивным и детским временем перед окутывающей его ныне холодной осмотрительностью.

Он сказал молчавшему Джаннино: «Та девчушка, которая убежала…»

— Дочка Кончи, — без промедления ответил Джаннино.

Разумеется. Джаннино говорил спокойно и думал о другом, уставившись на дома. Стефано заулыбался.

— Каталано, что-то не так?

Джаннино медлил с ответом. В его ясных глазах ничего нельзя было прочесть, кроме того, что он думает о другом.

— Е-рун-да, — с расстановкой проговорил он.

— Ерунда, — повторил Стефано.

Они расстались на улице, опустевшей без ребятишек, около остерии, освещенные слабым светом первого фонаря. Уже несколько раз вечерами Стефано возвращался в темноте.

В комнате, стоя перед чистой, застеленной постелью, Стефано подумал о босых ногах Кончи, которые повсюду оставляли свои грязные следы. Съев хлеб, оливки и инжир, он погасил свет и, сидя верхом на стуле, смотрел в тусклые стекла окон. Влажный туман заполнял двор, насыпь железной дороги была такой темной, как будто бы за нею не было берега. В голове роилось столько мыслей, что привычный вечер оказался коротким. Стефано уставился на дверь.

Немного спустя, он подумал, что ему причудилось прошедшее лето, послеполуденная тишина в раскаленной комнате, легкое дуновение ветерка, шершавый бок амфоры, и то, что, когда он оставался один, то и небо, и землю заполняло жужжание мухи. Это воспоминание было настолько живым, что Стефано не мог отделаться от него и заставить себя думать о том, что потрясло его сегодня. Когда он услышал поскрипывание шагов, за стеклами показалось лицо Джаннино.

— Сидите в темноте? — спросил Джаннино, входя.

— Так, для разнообразия. — Стефано закрыл дверь.

Джаннино не захотел, чтобы он зажигал свет, и они сидели в сумраке. И Джаннино закурил сигарету.

— Вы один, — сказал он.

— Я думал, что этим летом самые лучшие мгновения я пережил здесь, один, как в тюрьме. Самая страшная судьба становится удовольствием, достаточно, чтобы мы выбрали ее сами.

— Шутки памяти, — пробурчал Джаннино. Не сводя глаз со Стефано, он прислонился щекой к спинке стула. — Живешь с людьми, но, оставаясь в одиночестве, думаешь о своих делах.

Потом нервно рассмеялся: «…Возможно, сегодня вечером вы кого-то поджидали… Не говорите мне, что вы сами решили сюда приехать. Судьбу не выбирают».

— Достаточно захотеть ее до того, как ее навяжут, — ответил Стефано. — Судьбы нет, есть только ограничения. Самая плохая судьба — терпеть их. А нужно было бы от них отказаться.

Джаннино что-то пробормотал, но Стефано не услышал. Он подождал. Но Джаннино молчал.

— Вы что-то сказали?

— Ничего. Теперь я знаю, что вы никого не ждете.

— Конечно. А почему?

— В ваших словах было слишком много злобы.

— Вам так показалось?

— Вы говорили о том, о чем я сказал бы, только если бы был своим отцом.

В этот миг за стеклом проплыло бледное лицо. Стефано схватил руку Джаннино и рывком опустил ее, спрятав красный кончик сигареты. Джаннино не пошевелился.

Лицо, как тень на воде, настойчиво мелькало за стеклами. Дверь приоткрылась, а так как будто кто-то колебался, Стефано понял, что это Элена. Она знала, что на ночь он запирает дверь. Должно быть, решила, что его нет дома.

Из открытой двери пахнуло холодом. Растерянное и нереальное лицо еще помаячило, потом дверь, скрипя, захлопнулась. Джаннино пошевелил рукой, и Стефано прошептал: «Тихо!».

Она ушла.

— Я испортил вам вечер, — проговорил в тишине Джаннино.

— Это из-за шкафчика, хотела, чтобы я ее поблагодарил.

Повернувшись, он различил в сумраке светлый силуэт; Джаннино мгновенно обернулся, а потом сказал: «Не такая уж плохая у вас судьба».

— Каталано, в одном вы можете быть уверены: вы мне не испортили вечер.

— Вы думаете? Женщина, которая не вошла, когда дверь была открыта, ценная женщина. — Джаннино отбросил сигарету и поднялся. — Это большая редкость, инженер. Вам убирают кровать, дарят шкафчики! Устроились лучше, чем женатый.

— Примерно, как вы, Каталано.

Он думал, что Джаннино включит свет, но ошибся. Стефано услышал, что он пошевелился, прошелся по комнате, подошел к двери, прислонился к ней, и его профиль отразился в стекле.

— Я вам очень надоел сегодня? — спросил он бесцветным голосом. — Не понимаю, зачем я потащил вас в тот дом.

Стефано помедлил: «Что вы, я вам благодарен. Но думаю, вам было неприятно».

— Мне не нужно было приводить вас туда, — повторил Джаннино.

— Вы ревнуете?

Джаннино не улыбнулся: «Мне неприятно. Стыдиться нужно любой женщины. Это судьба».

— Извините, Каталано, — миролюбиво сказал Стефано, — но я ничего не знаю ни о женщинах, ни о вас. В том доме столько женщин, что я просто не знал, как себя вести. Если вам хочется стыдиться, объясните сначала, почему.

Джаннино резко повернулся, и его профиль исчез.

— Для меня, — продолжил Стефано, — даже маленькая Фоскина ваша дочка. Я ведь ничего не знаю.

Джаннино нервно рассмеялся: «Она не моя дочка, — процедил он сквозь зубы, — но будет почти моей свояченицей. Она дочь старого Спано. Вы его знаете?».

— Нет, я не знаю этого старика. Я ничего не знаю.

— Старик умер, — сказал Джаннино. — Крепкий мужик, в семьдесят лет родил ребенка. Он был другом моего отца и крепко знал свое дело. Когда он умер, женщины взяли в свой дом девушку и ее дочку, то ли чтобы люди не злословили, то ли чтобы защитить родственницу, то ли из-за ревности. Вы знаете их, этих женщин…

— Нет, — проронил Стефано.