Стефано пробормотал: «Ты уходишь?».

Элена подошла к нему. У нее были томные, припухшие глаза, она была хороша.

Стефано сказал: «Убегаешь, а потом будешь плакать».

Элена сдержанно усмехнулась и искоса посмотрела на него: «Это ты не заплачь, бедняжка». — Стефано обвил ее руками, но она выскользнула: «Ложись в кровать».

Уже лежа, он ей сказал: «Мне кажется, когда я был ребенком…»

Но Элена не склонилась над ним и не накрыла его одеялом. Она только сказала: «Я как и раньше буду приходить и подметать. Если что-то понадобится, позови меня. Шкафчик я заберу…»

— Дура, — ответил Стефано.

Элена чуть улыбнулась, погасила свет и ушла.

В последние мгновения, при свете, голос Элены стал жестким, надрывным, как у того, кто защищается. Голый Стефано ничего не ответил. Ему хотелось бы услышать рыдания, но какая одетая женщина, закутанная до шеи, расплачется перед голым мужчиной? Это тело так поспешно оделось в темноте, что Стефано все еще хотелось его ласкать, смотреть на него, не лишиться его. Он задал себе вопрос, не были ли эти бешенные поцелуи, это объятие, когда они стояли около кровати, местью Элены: пробудить в нем желание, которое он никогда больше не сможет удовлетворить. Если это так, улыбнулся Стефано, то Элена просчиталась, не приняв во внимание его жажду одиночества. Потом, в темноте, он перестал улыбаться и сжал кулаки.

В своей прерванной полудреме Стефано думал совсем о другом, но не мог до конца уяснить, о чем именно. Ворочаясь в измятой постели, он боялся, что бессонница будет долгой: этот кошмар пострашнее прежних. Он терпеливо прижался щекой к подушке и увидел побледневшие стекла. Смягчившись, он прошептал: «Я оплакиваю тебя, мамочка», ему стало очень хорошо и он был счастлив, что один.

Тогда он схватился за эту мысль: одиночество можно выдержать, пока кто-то страдает, что рядом с ним никого нет, но настоящее одиночество это невыносимая камера. «Я оплакиваю тебя, мамочка» — достаточно повторить это, и ночь станет нежной.

Затем ворвался со своим диким посвистом ночной поезд, и хотя глаза Стефано были закрыты, поезд налетел на него, как ураган. Через мгновение исчез свет в окошках; когда вернулась тишина, Стефано спокойно смаковал томление старой, привычной тоски, которая как бы освещала его одиночество. На самом деле, его кровь бежала вместе с этим поездом, поднимаясь вдоль берега, с которого он давно спустился в наручниках.

Все окна одинаково тускло осветились. Теперь, когда он прогнал Элену, он мог умиляться ею. Он мог даже оплакивать ее, пока его расслабленная кровь не успокоится окончательно, что-то бормоча сквозь дрему, подумал он.

Чередование дождей и солнца заставило дорогу потерять свою неподвижность, и иногда было очень приятно утром, пристроившись на площади в уголке или у стенки, наблюдать, как проезжают нагруженные сухой травой или хворостом телеги с возчиками, крестьяне верхом на осликах, как трусят свиньи. Стефано вдыхал влажные, припахивающие молодым неперебродившим вином, дождями и погребами запахи, а за станцией лежало море. В этот час тень от вокзала приносила на площадь прохладу, жарко было только в солнечном пятне, которое падало из вставшего на дороге солнца витража, пересекая спокойные и подрагивающие рельсы. Платформа была как бы прыжком в пустоту. Стефано, как и начальник станции, жил в этой пустоте, туда-сюда прохаживаясь по краю вечных прощаний, в непрочном равновесии невидимых стен. Вдоль моря бежали к заброшенным и всегда одинаковым далям черные, как бы сожженные летним зноем, поезда.

Начальником станции был постаревший гигант, кудрявый и наглый, который ругался с носильщиками и, всегда стоя в центре беседующих, начинал неожиданно хохотать. Когда он в одиночестве пересекал площадь, то был задумчив, как одинокий бык. Именно от него Стефано узнал последнюю новость.

Стефано внезапно остановился на площади между Гаетано и двумя старичками. Один из стариков курил трубку. Гаетано, слушая их, кивком попросил остановившегося Стефано подойти. Стефано улыбнулся, и в этот миг раздался зычный голос начальника станции: «Каталано, вы, может, еще скажете, что есть шлюхи такие же, как и женщины!».

— Что произошло? — спросил Стефано у Гаетано, у которого в глазах застыл смех.

— И вы об этом не знаете? — сказал раскрасневшийся начальник станции, поворачиваясь. — Случилось то, что он забеременел и не хочет об этом знать.

Стефано улыбнулся, потом вопросительно посмотрел на Гаетано.

У взволнованного Гаетано лицо было как в первые дни, когда они еще не были знакомы. Он смерил Стефано озабоченным взглядом и доверительно сказал: «Сегодня утром капрал позвал Каталано в казарму и арестовал его…»

— Как?

— Кажется, пришел донос из Сан-Лео об изнасиловании.

Один из стариков заговорил: «Говорят, что будет и ребенок».

— Капрал наш друг, — продолжил Гаетано, — и разговаривал с ним уважительно. Арестовал его в казарме, чтобы не испугать мать. Потом позвал врача, чтобы он предупредил мать…

Подул легкий ветерок, пахнущий свежестью и морем. На площади земля была коричневатой, с красными прожилками, на ней блестели лужи. Стефано весело сказал:

— Он сразу же выйдет. Думаете, из-за таких глупостей его будут держать?

Все четверо, даже начальник станции посмотрели на него враждебно. Первый старик затряс головой, и оба ухмыльнулись.

— Вы не знаете, что такое тюрьма, — сказал Гаетано Стефано.

— Это братская келья, откуда переходят в муниципалитет, — объяснил начальник станции, сверля Стефано взглядом.

Гаетано взял Стефано под руку и пошел с ним к остерии.

— В общем, его дело плохо? — пробормотал Стефано.

— Видите ли, — ответил Гаетано, — кажется, они настроены решительно и требуют суда. Если девушка не беременна, значит, пока еще есть время, они нацелились на замужество. В противном случае они бы подождали, когда Каталано женится, чтобы получить от него побольше, предъявив ребенка.

Приближаясь к остерии, Стефано испытал странное чувство облегчения, унылой и смущенной веселости. Он увидел привычные лица, посмотрел, как завсегдатаи играют, сам же он не мог усидеть на месте, нетерпеливо ожидая разговоров о Джаннино. Но о нем не говорили и шутили как обычно. Только он ощущал пустоту, бесполезное страдание и сравнивал этих людей с далеким миром, из которого он в один, далеко не прекрасный день исчез. Камера была сделана из этого: из молчания мира.

Но может быть и Джаннино в своей грязной, с забитым окном камере смеялся. Быть может, как друг старшины он спал в комнате с балконами или гулял в саду. Гаетано, уверенный как всегда, следил за игрой и, встречаясь взглядом со Стефано, ободряюще ему улыбался.

Наконец, Стефано, как тот, кто допускает, что у него жар, предположил: возможно, и он в опасности. Он разочаровал и оттолкнул от себя Элену, как это делает насильник. Но тотчас сказал себе и в который уже раз подумал, что Элена не девочка, она была замужем и подвергалась большей опасности, чем он, что она была искренней, опасаясь скандала, а потом она была простой и доброй. И она сама его оставила. И не была беременна.