У меня пересыхает горло, но до бокала с вином не дотянуться — рука сделалась каменной. Такое чувство, что вокруг пылает огонь, а я сижу в середине, в самом пекле. Какое-то время в голове стоит гул, потом звенит мысль: надо непременно обдумать его слова, но не сейчас, потом. Когда его не будет рядом и я останусь один на один со своим позором, с неразберихой чувств…

Надо срочно заговорить о чем-то другом, заставить себя встряхнуться и как можно скорее уйти. Через силу улыбаюсь, все-таки дотягиваюсь до бокала и выливаю в рот остатки вина. Оно помогает немного расслабиться.

— Послушай, я все хотела у тебя спросить, — произношу я, по-моему чересчур громко. — Почему ты решил снять именно такой фильм?

Максуэлл немного отодвигает тарелку и ставит локти на стол.

— Какой?

— Ну про женщину, про ее романы? По сути, это запутанная любовная история.

Он хитро улыбается и качает головой.

— Вовсе нет. Просто ты не совсем поняла мой замысел. Глория ищет себя, свой путь, плутает в поисках ответов, пытается найти их с помощью мужа, потом гораздо более взрослого и опытного человека, но на сугубо личные вопросы не ответит никто, только она сама. В конце фильма Глория это понимает, поэтому окончательно расстается с обоими своими мужчинами и смело идет вперед, не завися ни от кого. Она осознает, что полагаться в жизни можно лишь на себя. Это фильм о взрослении. Я бы сказал, в нем звучат даже феминистские нотки, — с той же улыбкой говорит он. — Только обретя полную свободу, Глория найдет счастье. И встретит такого же, как она, уверенного в себе человека.

Фильм о взрослении, эхом звучит в моих ушах. Я этого не поняла, потому что сама еще, видимо, не повзрослела… Лучше не пытаться менять тему, разговор в любом случае сведется к тому, о чем я беседовать не готова. Надо придумать предлог и немедленно уйти…

— Болит голова? — озабоченно спрашивает Максуэлл. Со смущенной улыбкой киваю.

— Не очень сильно. Это, возможно, от вина. Не следовало столько пить. — Вообще-то я всегда ограничиваюсь одним бокалом — будь то праздник или обычный вечер…

— Может, примешь таблетку? — предлагает Максуэлл.

Качаю головой.

— Я стараюсь глотать поменьше лекарств. Если чувствую, что могу обойтись без них, готова даже немного потерпеть боль. Для организма вся эта химия не слишком полезна.

Я уже намереваюсь встать из-за стола, когда Максуэлл поднимает руки ладонями вверх и с улыбкой кивает на них.

— Тогда давай я сделаю тебе массаж. Разомну позвонки и шею — этот метод еще никому не причинял вреда.

Мой взгляд перемещается на его ладони, и голова слегка затуманивается от неожиданного томительно-сладостного предчувствия. Максуэлл, не дожидаясь ответа, поднимается, становится у меня за спиной и мягко опускает руки на мои плечи.

— Расслабься, — говорит он полушепотом. — И доверься мне. У меня в этом деле большой опыт. Я начал делать массаж отцу, когда был одиннадцатилетним мальчишкой. У него сидячая работа, временами побаливает спина.

От тепла его ладоней в моей душе ослабляются узелки досады и стыда, веки сами собой смыкаются. Максуэлл медленно и уверенно начинает массировать мою шею, и я в его нежно-властных руках превращаюсь в пластилин. Хочется предвосхищать каждое его действие, идти навстречу малейшему движению, стать с этими ласковыми знающими пальцами единым организмом.

За расслаблением, растекающимся по всему телу густой теплой волной, приходит возбуждение и легкое сумасшествие. Моя грудь высоко вздымается, ей становится тесно в плену блузки, бедра, обтянутые тонкой тканью юбки, начинает слегка покалывать.

Руки Максуэлла скользят мне на плечи, опускаются ниже, приостанавливаются в районе ключицы, и я, представляя, что этим все кончится, распахиваю глаза. Максуэлл медленно поднимает руку вверх и проводит по моим губам, едва касаясь их. Я, содрогаясь, целую его пальцы, вновь закрываю глаза, поворачиваю голову, чувствую на щеке его горячее дыхание и тянусь губами к его губам…

Долгий жаркий поцелуй лишает нас обоих остатков рассудка. Кажется, что светящиеся вазы на комоде от огня нашей страсти загорелись и объяты дрожащими языками пламени. Комната наполнена не воздухом, а тягучим любовным дурманом, из объятий которого, не познав всю прелесть единения, ни за что не вырваться…

— Келли, — стоном вырывается из груди Максуэлла.

Моя блузка наполовину расстегнута, юбка задралась так, что ноги совершенно голые, но мне ничуть не стыдно. Я чувствую себя развратницей и вместе с тем совершенно невинной, жажду ощутить высшее блаженство немедленно и молю о том, чтобы сказочная игра не заканчивалась никогда…

Максуэлл берет меня на руки, уносит в другую комнату, и мы, окутанные ночью и магией желания, переносимся в иные измерения, в обитель беспредельного счастья.

— Привет, золотце! — отвечает отец после второго гудка. — Какие-нибудь новости?

— Да нет, новостей никаких, — бордо и весело говорю я, наблюдая сквозь окно кафе за игрой солнечных лучей на зеленых листочках кустарников. — Просто я вдруг поняла, что ничего особенно страшного в моем положении нет, и хочу, чтобы ты об этом знал и не волновался. Другую работу я обязательно найду, а через неделю уже точно ухожу в отпуск. Потерпеть остается каких-нибудь пять деньков, это раз плюнуть.

— Рад, что у тебя такой настрой, — с облегчением вздыхая, говорит папа. — И что голос звучит так радостно. По-видимому, во всем остальном ты вполне довольна жизнью?

— Вполне! — гордо сообщаю я. — Мы с Максуэллом… В общем, у нас все отлично.

— Прекрасно!

— Послушай, как ты думаешь, какие ценные советы можно дать начинающему режиссеру? Чего ему лучше избегать, что необходимо принимать во внимание?

— Гм… Сложный вопрос. Я ведь далек от киноиндустрии.

— Да, но с точки зрения зрителя, ну и психолога, что бы ты мог подсказать? Максуэлл прислушивается ко всему и очень благодарен за любую помощь.

— Подожди-ка… Несколько лет назад у меня был клиент, кинооператор. Он был страстно увлечен кино и разными способами съемки, монтажа и так далее. Минутку, дай подумать…

Терпеливо жду, когда папа выудит из глубин своей поразительной памяти то, что может пригодиться Максуэллу, и улыбаюсь солнечному дню, звучащей в душе мелодии и предстоящему свиданию.

— Ах да! — восклицает отец. — Вспомнил по крайней мере одну вещь: он все время повторял, что по возможности лучше не снимать в небольших замкнутых пространствах, особенно в машине. Неудобно всем — актерам, операторам, режиссеру. А в итоге получаешь говорящие головы. Скучными получаются и сцены, например, в кинотеатре. Гораздо интереснее, когда герои где-нибудь в кафе или на улице и когда вокруг есть другие люди, движение жизни. Тут я с ним полностью согласен.

— Спасибо, пап, — с широкой улыбкой бормочу я. — Послушай… — Я запинаюсь, но заставляю себя продолжить: — А что ты решил насчет отпуска? Точнее …что вы решили? — Вздыхаю с облегчением. Самое страшное, слава богу, позади. Я впервые в жизни по собственной инициативе заговорила про Нину. Теперь будет легче.