Клубок ненависти и преступлений запутывался все больше; жестокости громоздились одна на другую, и этому, казалось, никогда не будет конца. Из двух Клеопатр та, что звалась Великолепной, имела лучшую реакцию, да и вообще была более предприимчивой; ей удалось схватить сестру. В момент, когда пленницу уже готовились убить, она сумела бежать и укрыться в храме. Однако Лагнды никогда не меняли планов ни из-за сакральности места, ни из-за права убежища: Клеопатра Великолепная велела своим людям войти в священную ограду. Беглянка приковала себя цепями к алтарю. Ей отрубили кисти рук; она взвыла от боли и разразилась проклятиями. Но ничто уже не могло ей помочь: ее выволокли из храма и предали казни.

Подействовали ли ее проклятия, как полагали некоторые, или же то, что произошло дальше, было логичным следствием бурных и опасных жизненных перипетий, которые всегда нравились дочерям Лагидов? Во всяком случае, менее чем через год Клеопатра Великолепная пала жертвой новой вендетты: ее настиг и уничтожил овдовевший супруг убитой ею сестры.

* * *

Наконец, была еще самая лицемерная из всех представительниц династии, старшая дочь Клеопатры-Сестры, Клеопатра Божественная, которая в двадцать лет стала вдовой убитого сирийского царевича и чей второй супруг, тоже сириец, попав в плен к парфянам, оказался человеком настолько дурно воспитанным, что после двенадцати лет пребывания в плену решил вернуться домой. Все эти годы Божественная с удовольствием управляла страной своего мужа. Она успела еще раз выйти замуж и похоронить третьего супруга-царевича; потом, как кажется, воспылала страстью к юношам и наслаждалась всеми прелестями вновь обретенной свободы. Поэтому, когда вернулся ее второй муж, она закрыла перед ним ворота города, сделала человеком вне закона в его собственной стране, и в результате он попал в руки своих врагов, которые предали его смерти согласно местным обычаям, то есть после долгих и изощренных пыток. Навсегда избавившись от его посягательств, Божественная могла теперь заняться другими людьми, которые мешали ей спокойно царствовать, — прежде всего, естественно, собственными сыновьями. Старший имел наглость появиться в ее присутствии с царской диадемой на голове — она убила его в тот же миг, собственноручно спустив с тетивы стрелу; когда же второй, любимый сын в свою очередь дал ей понять, что тяготится ее назойливостью, она на некоторое время стала ласковой и покорной, но вскоре, сочтя, что комедия слишком затянулась, решила положить ей конец. Царица перешла к действиям в тот день, когда ее сын отправился на охоту; она ждала часа его возвращения, момента, когда разгоряченные мужчины спешиваются и просят дать им чего-нибудь попить. Но ее сын сам ждал этого момента, причем очень давно. Он взял протянутый царицей кубок, внимательно посмотрел на него и предложил матери — с такой же, как у той, лицемерной предупредительностью — испить первой. Она заколебалась; он настаивал. Ей пришлось покориться, и, отведав питья, она тут же рухнула наземь, мертвая. Как и ее предки, Божественная знала о ядах все — кроме, разве, того правила, что отравленные напитки никогда не следует подавать самолично.

* * *

В истории семьи было много других Клеопатр, которые вели затворническую жизнь в задних покоях дворцов или выходили замуж за государей, чьи крошечные царства располагались среди пустынь, вдали от караванных путей; эти женщины вырастали среди преступлений или воспоминаний о преступлениях; память о них самих не сохранилась, потому что ее не успели запечатлеть в надписях на камнях и потому что они не прожили достаточно долго, чтобы оставить потомство, плести интриги, убивать. Несомненно, сами Лагиды по прошествии четырех-пяти поколений уже не могли отыскать дороги в этом лабиринте убийств и кровосмесительных браков. Но в глубине их памяти по-прежнему жили архаические животные инстинкты: рефлексивная готовность убивать при первом сигнале тревоги; представление об инцесте как о системе государственного управления; и, наконец, убеждение, что в политике необходимо принимать во внимание женщин. Как продолжатели традиции фараонов, Лагиды не могли восседать на троне в одиночестве; при отсутствии царицы космическое равновесие немедленно бы нарушилось, и тогда при первом же случае низкого разлива Нила народ начал бы искать виновного — того, кто осмелился изменить просуществовавший много тысячелетий порядок. Вот почему, какие бы страсти ни раздирали эту семью, представители которой были готовы на все, лишь бы завладеть троном, никогда не вставал вопрос о том, чтобы извлечь из прошлого — как в трагедиях Эсхила, Софокла или Еврипида — уроки мудрости; чтобы задуматься наконец о человеческой слепоте и о тех драмах, к которым приводит необузданность. Лагиды не только не осуждали крайности, но любили их, культивировали, так сказать, смахивали с них пыль, как с драгоценных антикварных предметов. Вернувшись из театра, заняться опробованием ядов на приговоренных к смерти; изучать науку об отравляющих веществах одновременно с учением о музыке сфер; пировать ночи напролет, наслаждаясь поэзией, — все удовольствия хороши при условии, что ты не забываешь следить за своим братом, матерью, отцом и сестрами; что продолжаешь выставлять напоказ собственную власть и внешние знаки своего достоинства; и что за всем этим великолепием стоит Египет, сокровища, рождающиеся каждый год после того, как Нил оплодотворит свою черную землю: горы зерна, которое сборщики налогов и купцы из порта превращают в корабли, войска, храмы, книги, вино, благовония, прозрачные льняные одежды, украшения и слитки золота. Власть дает золото, а золото укрепляет власть; золота становится все больше, и власти тоже. Коварство или жестокость — какая разница, если можно захватить, присвоить себе то и другое. В брачной постели или на смертном ложе, чаще всего по праву крови. Крови, которая смешивалась сама с собой на протяжении восьми поколений.

* * *

Все это нависает тяжким бременем над новорожденной девочкой. Гнет преступного прошлого и, что еще хуже, гнет легенды о преступлениях; и еще, присутствующие повсюду в гигантском городе — в виде гробниц или колоссов — монументы этих чудовищных предков, память о которых еще более гнетуща, чем их имена.

Однако судьба подарила последней Славе отца удивительный шанс. Удачу, которая лишь в редчайших случаях выпадала представителям этого рода: над ней, по крайней мере, не довлело бремя материнской воли. Клеопатра Великолепная, которая дала ей жизнь, перестает упоминаться в официальных документах по прошествии менее года после рождения дочери. О ней никогда больше не будут говорить, и мы так и не узнаем, от чего она умерла — от яда, несчастного случая или болезни; как не узнаем и того, от нее ли девочка унаследовала свою смуглую кожу, полные губы, густые черные волосы, тонкую талию и необычайную пылкость натуры. С уверенностью можно сказать лишь одно: у малютки был точно такой же профиль, как у ее отца, — нос с горбинкой, похожий на клювы тех каменных орлов, стоявших на берегу, при взгляде на которых моряки, уже обогнувшие Маяк, сразу понимали, что прибыли к потомкам Лага.

Каждый раз, когда ее зовут, когда выкрикивают это имя дочери, заканчивающееся упоминанием ее отца, эхо бежит по колоннадам, портикам, вытянутым вдоль моря, и останавливается только у залива. Здесь все — декорация; фасады, фронтоны подходят к самым скалам мыса, грозя гибелью волнам, которые во время сильных бурь с грохотом разбиваются о берег. Звук, когда бежит, ударяется о капители, столбы, фризы, аркатуры. Даже маленький островок напротив дворца кому-то понадобилось накрыть слишком тяжелой для него мраморной попоной.