Скрытая под мраморным гласисом береговая линия бухты давно уже не вызывает в воображении образ женской груди. Белая и торжественная, Александрия теперь скорее напоминает театр. Театр титанов, созданный для титанов. Колоссы с картушами фараонов; сфинксы, похищенные из городов, сама память о которых давно утрачена; храмы, заполненные статуями из золота и слоновой кости; камни, которые высекали в разные времена, чтобы поведать о могуществе и власти, перепутаны в гигантской стене, окружающей дворцовый участок, — камни египетские и греческие, паросский мрамор и гранит Асуана. Здесь и жизнь сплетена со смертью — тенистые дворы, где играют царские дети, часто замыкаются гробницами предков.

Под портиками, которым не видно конца, суетятся целые батальоны писцов и скользят, образуя сложные балетные мизансцены, приближенные государя, сановники с титулами такими же простыми, как времена, когда эти титулы были изобретены (те времена, когда македонские всадники галопом скакали по степям и пустыням вслед за конем Александра): «царские родственники», «приравненные к царским родственникам», «простые родственники», «первые друзья», «приравненные к первым друзьям», «простые друзья», «личные гвардейцы», «личные слуги». Однако все эти люди — большие пройдохи, алчные и изворотливые. Каждый из них хочет иметь просторное жилище, хорошую пищу, женщин, евнухов, слуг. Хочет жить во все возрастающей роскоши. Вот почему от царствования к царствованию, несмотря на все заговоры, альянсы и убийства, дворец разрастался, превращаясь в конгломерат дворцов. Думая, что он покидает (очередную) сценическую площадку, посетитель незаметно для себя оказывается на следующей. Этот театр власти в настоящее время занимает добрую треть города.

Что касается Египта, то он находится в другом месте, за кулисами, за пределами города; Египет — это каналы Дельты и нескончаемый оазис по обеим берегам реки, которая тоже не имеет конца и источник которой не известен. Там, на земле пустыни, оплодотворяемой водами Нила, мир до сих пор остается анонимным и неимущим. Неразличимые люди, согнувшиеся над землей; короткие жизни, отмеченные лишь безмолвным страданием; всегдашняя покорность; и хотя ученые еще не додумались вести счет векам, все прекрасно знают: слово «всегда» в Египте звучит несравненно весомее, чем в других местах.

Люди, находящиеся в рабской зависимости от половодья, от бумагомарателей, которые называют себя «владыками воды», потому что завладели правом открывать и перекрывать каналы. Человеческие жизни, с самого начала сломленные несправедливостью, которая длится так нескончаемо долго, что обрела силу закона: каждый год самая лучшая часть урожая должна быть отдана посланцам фараона. Неважно, как его зовут, — те, кто возделывает поля, все равно никогда его не увидят. Из каких бы земель ни приходили правители Египта — из страны гиксосов[14], Ливии, Эфиопии, Ассирии, Персии, Греции, — порядок мира не менялся. Всегда одни и те же бюрократы забирали зерно с лучших полей. При малейшем сопротивлении — удары плетью; а иногда и смерть, во имя все того же Владыки Обеих земель[15], лица которого никто никогда не видел.

И хороший ли выдался год или плохой, урожаи все равно пропадают в окаянном новом городе, построенном греками на берегу моря — моря, к которому египтяне чувствуют такое отвращение, что даже не называют по имени, а лишь намекают на него словами, выдающими их страх перед злым колдовством: «Великая Зелень». И кому бы ни пришло в голову утаить — пусть даже и заплатив за них — хотя бы один кувшин меда или оливкового масла, одну унцию зерна, — он будет немедленно предан смерти. От писца до солдата, от погонщика верблюдов до моряка, от жреца до чеканщика царской монеты — все обязаны объединять свои усилия в одном общем деле: деле накопления в кладовых Лагидов всех продуктов, приобретаемых посредством торговли, и зерна, даруемого нильским половодьем.

* * *

Царские кладовые и были семейной копилкой Птолемеев. Вместо банковского счета — сокровищница, полная зерна, масла, свитков папируса, благовоний. Этих запасов хватит, чтобы прокормить все человечество — завистливо говорили поэты. Поэты всегда преувеличивают, но в данном случае следует признать, это без дворцовых складов Александрии добрая половина населения Средиземноморья действительно погибла бы от голода.

Однако эта золотоносная река уже несколько десятилетий назад превратилась в гнилую топь; если подумать, дело было в том, что в Дельте скапливалось все больше грязи, заразной и обильной, возникали меняющие свои очертания заболоченные участки — там, где Нил, приближаясь к морю, расщепляется, образуя запутанный лабиринт рукавов. А кроме того, во дворце из множества мелких проныр, которые так и кишели вокруг царской сокровищницы, — маниакальных знатоков мер и весов, любителей поспорить об интересах фиска, проконтролировать поступления и проинспектировать прибыль, виртуозов определения ростовщического процента, педантов вычисления дробей и прочих поклонников больших и малых чисел — никто уже не обманывался относительно того, какая именно пьеса ныне разыгрывается на этой сцене.

Дело в том, что, культивируя — чуть ли не в качестве одного из изящных искусств — умение устраивать неожиданные эффектные развязки, дворцовые перевороты, тщательно разработанные комбинации и прочие подвохи, Птолемеи незаметно для себя приближались к катастрофе. Имущество семьи было заложено. Раньше или позже кредиторам придется платить. Чем больше золота, тем больше власти; но потом неизбежно придет момент утраты собственнических прав. Изгнание, если повезет; и в любом случае смерть.

Итак, как ни странно, жизнь Клеопатры началась не с осознания того, что ей грозит гибель от кинжала или яда, а с тривиального страха остаться без средств к существованию: типичный конец истории рода, представители которого не желают замечать, что мир изменился. Таким и был первый сложившийся в ее сознании образ опасности: банальный судебный иск об опротестовании завещания, о займе, который вовремя не вернули. Правда, масштабы этой тревоги соответствуют положению Лагидов: заимодавцем семьи является не кто иной, как римский народ, а собственностью, о которой будет идти речь в спорном завещании, — египетское государство.

* * *

Все знают, как дети улавливают угрозу: по случайным словам, по крикам, которые их пугают, — подобно животным, вдруг замирающим в неподвижности, почуяв опасность; и в этой тишине, в которой живут только они, дети, из этого понимания, которое не есть понимание в обычном смысле, рождаются великие страхи и неистребимые предубеждения. Для Клеопатры первым сигналом тревоги было слово «римляне». Но когда приходили сообщения о том, что римские легионы собираются пересечь пустыню, что их галеры курсируют в водах Иудеи или Киренаики; когда она задавала вопросы и ей объясняли, что заставило этих людей с Запада рыскать у рубежей ее страны; когда в ее присутствии вспоминали цепь катастроф, фатальных неизбежностей, наслаивавшихся одна на другую, как те дворцы, в которых она родилась, — в разговорах каждый раз всплывало одно имя, не римское, а греческое и даже семейное: имя Птолемея VIII, прадеда-толстяка, похороненного рядом с другими царями в тени гробницы Александра; и вместе с именем оживала вся история тирана, умевшего только предаваться блуду, пить и обжираться, Птолемея Благодетеля, которого называли также Злодеем и Пузырем, — потому что все несчастья семьи проистекали даже не столько от римлян, сколько от этого чудовища.