— Вы англичанин? — спросила Стелла.

— Да, но мне в особенности нравится Германия. Озера и города кажутся здесь просторами, врезанными в ледниковый период. Вы хорошо поете.

Херр Снеж гордился Эрни потому, что другой его сын, мальчик девяти лет, вечно голову свою носил пристегнутой к скобе, и слова, что поступали из его недвижного рта, шли еще и из далекого пугающего мира. Старый Снеж, преуспевающий и давний владелец «Шпортсвельта», взирал на лицо Эрни с жестким восхищением, видел собственные свои глаза и нос, презрительно глядящие на него в ответ. С онемелым воодушевлением Стелла следила за каждой зазубренной расселиной шрамов, отмечала, как заглублялись они под скулы, подчеркивая кости, как зажаты глаза между наползающими глыбами паутинистой ткани. Она дождалась, когда три когтя левой руки сомкнутся птичьей лапой чуть выше ее колена, потеплела к этому лицу, так бережно хранимому в своем углу. Оркестр заполнял помещение у Стеллы за спиной, печеные яблоки выкатывались из-за пазухи оракула, жженные и золотые, и постепенно трое мужчин сомкнулись ближе, теплые от всего вкуса рыцарского века. Она покрыла бокал пред собою златыми волосами и на миг увидала в его вихрящихся глубинах нагую трусость фехтовальщика, грядущие трепещущие крылья одинокого британского самолета, оставляющего свой символический катышек на рыночной площади, тело ее матери, катающееся вокруг нее, как камень, запятнанный навеки, а пятно высыхает и чернеет, как оникс.

Начал падать дождь, и летний гром поплыл по-над влажной листвой, заструился поверх потемнелых блещущих шпилей. Коляска раскачивалась туда и сюда, вода плескала из-под колес, капала из глубоких ниш проезжих дверей. Они медленно катили вдоль по ди Хельденштрассе[18], слыша лишь мягкий дождь, чеканку стальных копыт, плавные движенья шкуры. Смазанные рессоры из пушечной бронзы легко качали их сквозь июньскую ночь, а Мефистофель, присев на корточки в хоровой комнате, обвел этот восемнадцатый день месяца красным. Он, в черном капюшоне своем, призвал спящих лебедей проплыть мимо них по пруду в парке, и кучер мелькнул кнутом над лошадиными ушами.

— Зачем вы захотели отвезти меня домой? — спросила она.

— Мне мил цвет ваших волос и глаз.

Стелла не ощутила рядом с собою ничего, не могла почувствовать ни мужчины, ни зверя, ни духа, таящихся под дождем, никакая рука не кралась к ее руке. Она не чуяла или не слышала даже его дыханья — лишь непреклонное вращение колесного вала. Ни единый мужчина на свете, сидя так, как сидел Кромуэлл, мягкие фетровые поля закручивались от дождя, тонкие прямые черты и широкие ноздри, впивающие лаванду, никакой такой мужчина или вожак человеческий не мог бы вызвать даже легчайшей ряби в ее ровном тоне.

— Почему вы не остались дома, в вашем английском доме? — Волосы у нее отсыревали и тяжелели.

— Дома? Так, а у меня вообще-то нет дома, и, более того, я не уверен, что он есть у кого-нибудь. — Вот, с переменой ветра, сумела она почуять его благовонное дыханье, но он был иностранен, нереален, был тем гумором, от какого она могла отмахнуться белой рукой. — У меня такое чувство, будто я из тех пожилых мужчин, кого немного погодя люди станут звать безродными. — В полном свете выглядел он староватым, напоминал смышленого, но потасканного волкодава, караулящего собственную могилу. И Кромуэлл, подобно перемене мнения или ложному впечатлению, как нежданная встреча или ошибка в темноте, заполнял место Эрни и в Стелле вызывал мимолетное недоумение: в углу своего экипажа она рассчитывала видеть, отчужденное, то драное лицо. Ехал он, как Эрцгерцог, бессознательно стирая дождь со своего жилета, легонько улыбаясь одиноким опьянением. Стелла поглядела за очерк толстого кучера на то, как развертывается угловатая улица.

— Я думаю, у всех есть дом. — Голос ее был музыкален, как колесная ось.

Когда заговорил он, выглядело не вполне так, что он хотел с нею разговаривать. Горло его пряталось за поднятым текучим воротником.

— Я, к примеру, не помню даже лица моей матери. Англия — страна бездомных людей, а вот немцы, пусть и такие же бездомные, осознают это немного медленнее. И кроме того, у них имеется прекрасная способность к идеалам завоевания, к традиционному героизму. — Рот его тяжелел от очень кислого вкуса сна, вкуса обнаружения, что за поднятым ставнем все еще темно, кислота накапливалась от многих нежеланных трапез, и все-таки держал он голову в улыбчивой манере, глядел в расцветавшую темноту с приятным дружелюбием отрепетированной юности. — Постельное белье, шторы, платья моей матери, само то, как я выглядел ребенком, всегда были незнакомы. Не знакомы мне.

Легкий слой акцента под его совершенной речью начал нарушать ее отчуждение. Мягкая лента улицы принялась разламываться на ярые кирпичи, на действительные углы, на черные заплаты тени у обочины, лошадь спотыкалась и клевала носом. В липах трясся дождь.

— Вам следовало остаться дома, — сказала она. Стелла подумала, что слишком уж драгоценна она для такого путешествия, и сосчитала, одну за другой, статуи Героев, что тянулись вдоль улицы по парковой стороне, — и пожалела, что не может распознать каменных лиц. Они казались металлом за рассерженной толпой, как будто могли выступить наружу, дабы зашагать маршем вверх по душной улице, и дождь спадал с их лбов. Почти как муж и жена трюхали они в тишине, поздний вечер становился дымен, одежда на них вымокла, словно они игриво бродили в воде паркового пруда. До чего же чудесно, что им всем понравилось, как она поет, что все они хлопали и заботились о ней, что она могла петь героям Государства. Отчего-то ей подумалось, что Кромуэлл не хлопал вовсе. Вновь сумела она едва ль не ощутить три когтя над самой ее коленкой, предложила бы свою крепкую ногу их испуганному касанью. Кромуэлл — пускай, казалось, он беспечно и рассматривает черное ранее утро, — обнаружил, что откинуться на спинку не может, смирился с дождем, беспечно катясь в экипаже Герцогини, но ощутил смутную общую боль, как будто за ним следовали Герои. Ему стало интересно, что сделает с Европой пушка Круппа, он увидел, как швейцарцы съезжают с гор на своих седалищах, увидел, как в Канале покачиваются англичане, и увидел, как прочие нации послушно пристраиваются следом, словно всемирный мор.

Эрнста она впервые увидала несколько утр назад, в пустом саду за «Шпортсвелътом» — он наблюдал, как синие тени уступают место яркому восходящему солнцу: не англичанин, не швейцарец и не немец, но боец без своего убранства, болтавший ногами с опрокинутого стула. Она знала, что он трус, когда старик завопил из окна:

— Эрнст, Эрнст, — громким несчастливым ревом, какой не требовал к