на миг ее лба, и я отступил, более не узнанный, средь серых ряженых. Одна, Ютта проследовала вдоль всех трех стен, мимо вытянутых толстых стоп, мимо тел, болтавшихся рука об руку, покуда не обнаружила, где сидит Счетчик Населения, последним в ряду сальных девиц. Бережно, держа под одну руку, она вынудила его встать, пока его крепкое дыханье не закоптило ей горло, пока красные глазки его не сощурились целиком на ее лице, и она, тихонько приговаривая, не повлекла его с собой. Нащупав узкий дверной проем, они очутились снаружи на ночном воздухе, одни. В отступающем пакгаузе танцоры сбились вместе в холодных едких испарениях, чтобы выполнять, пара за парой всю ночь, некий тошнотворный ритуал, соответственно коему те, у кого непокрытые животы и взъерошенные волосы, ходят средь них так же легко и незаметно, как самая зараженная и блескучая дамочка.

Сын Ютты, эльф, бежал, спасая свою жизнь, коленки его размером с суставы пальцев крутились во все стороны, словно беспорядочные метанья юного и перепуганного лисенка.

Герцог продолжал щупать и пристукивать сияющей своею тростью, запахнул пальто на груди потуже.

Дочь Ютты сторожила у окна, ее златые кудряшки туги, словно парик вокруг узкого личика.

Сама Ютта со Счетчиком Населения, тяжко навалившимся ей на плечи, выступила по гаревой дорожке, а над всем городком меж тем и хлевоусеянными предместьями его висел мрачный, ранний, Троицын озноб. Двигалась она медленно, поскольку мужчина густо бормотал ей в ухо, а ноги его цеплялись за полупогре-бенные кирпичи, окаймлявшие тропу. Наконец она уж не слышала больше музыку и быстро возвратилась в густое безлюдное царство крошащихся построек и гнездящихся птиц, вокруг нее сплошь богадельня. Ют-те хотелось вернуться домой спать.

Я следовал, гораздо дальше впереди них, за глиняными очертаньями железнодорожных путей, пересек деревянный эшафот над протоком, понюхал ручейки тумана, услышал, как шлепают сдувшиеся, плоские резиновые лодки у камней, пробрался через колдобины и куски разбитого дерева. Я знал, что вскоре американец на мотоцикле, единственный надсмотрщик Союзников в этой части Германии, будет проезжать через городок, дрожа от холода, весь заляпанный грязью, трепеща, сгорбившись и подавшись вперед, нависая над рулем, напрягаясь с трудом, чтобы в темноте разглядеть искрошенную дорогу. Главное шоссе, сильно потрескавшееся от бронированных конвоев, пересекало городок под крутым изгибом, где низкие влажные поля смотрели на отрывистый конец нескольких параллельных улиц с бесформенными кирпичными домами. Через дорогу лежало бревно, тяжелое и незримое. На миг припомнил я свою истинную любовь — и затем последовал за грубой линией бревна, оставив городок позади, и, скользнувши в спешке, рухнул рядом с двумя тихими бормочущими голосами и откинулся на крутую насыпь.

— Скоро он будет здесь.

— Ja, der Tod.

Спинами к дороге, мы выглядывали поверх бескрайних серых полей и едва не ожидали увидеть стволы дыма и красный посверк выстреливающих осветительных патронов сквозь вывихнутые чахлые деревья.

Ютте в голову не шло, что я в опасности, но некий скучный упредительный голос, казалось, пытался заговорить из клонящихся зданий, а Счетчик Населения лопотал ей в самое ухо; некий голос, соображенье, пытался насильно пробиться сквозь ее притупленное странствие. Проходя мимо зданий, где некогда содержался Баламир, она ощущала во всем этот новый изгиб и не желала терять меня. Годами ранее она б увидела лицо, прижатое к окну, и с уст его услышала б то, что было у нее на сердце:

— Я не хочу, чтобы тех птиц давили! — Баламир вопил так давно своей перепуганной нянечке.

Ютта спешила, толкая пьяного мужчину перед собою к горке, и начала уже думать, что Стелла — женщина странная, раз приняла в дом человека, помешанного на звездах, а снаружи, на холоде, я, ее возлюбленный, вынужден был ждать треска мотоцикла, седельных сумок, награды.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1914

Любовь

— Стелла поет, как ангел! — кричала толпа, и баварский оркестр играл еще громче. Кое-кто из них был потрясен, некоторых раздражало, иные раскрывали свои большие сердца и хотели вступить на припеве, а кое-кто выглядывал в душную ночь. Крупнейшими средь них были рьяные официанты, на чьих черных куртках проглядывали там и сям лоскуты бархата потемнее — от пятен, — чьи крепкие ручищи несли подносы пива и. кто приостанавливался у дверей в кухню послушать новую певицу. Офицеры в своих новых серых кителях были чуть мельче, а барышни — «еще мельче, но все равно женщины нордические, прямые, светловолосые, сильные и негибкие. Даже лозы на шпалерах были толсты и округлы, лишь слегка покачивались на жаре. Головы клонились близко друг к дружке над столами в саду. В ярко освещенной зале деревянные стулья и столы были не резными, не украшенными, а белые стены и потолок на столбах располагались в отдалении. Не казалось возможным, что синего дыма и тени может подняться достаточно, дабы зала сделалась пленительной. Мужчины говорили все разом, вмешивался лязг кружек. Спины их были прямы, мужчины сердечно кивали, и свет поблескивал на ненагражденных грудях. Но пробило лишь десять, все еще сумерки, пока чопорно. Они улыбались. Стелла крутила в пальцах носовой платок, сильно вжимала его себе во влажные ладони и продолжала петь и улыбаться. Затем она обнаружила, что это просто, обнаружила, что горло у нее открывается, а голова может поворачиваться и улыбаться, что она умеет двигаться и втискивать в плечи свои очарование песни. Все слушали, отворачивались, затем слушали опять, и, как барышня породистая и девушка обходительная, она заставляла их смотреть и пела им. Сперва — печально, затем — ярко блестя глазами и развернув плечи назад:

«Dass du mich liebst, weiss ich»[16].

Некоторые смеялись и ерзали на сиденьях. Тряхнув головой, она распустила волосы, ей хотелось сообщить им, что к ней можно прийти, можно слать ей цветы.

«Должна ли я, должна ли я тогда вернуться к тебе в сердце И улыбнуться вновь?»

Двигалась она так, будто у нее под самым бюстом рос подсолнух, как если б она могла притянуть их, плывя по священному озеру, и сперва поджаристая курочка, затем утенок, а потом голова сыру попадали под ее охват. Но всегда смотрела она прямо туда, им в глаза, испуганные после еды, или глаза, громадные от некоего сокровенного воображенья. Бюст ее, крупнее бедер, покачивался от удовольствия. Длишь мгновеньем раньше стояла она в левой кулисе, скрытая пыльными пологами и листами партитур, ощущая, что ни за что на свете не сможет она выйти к свету и вниманью