Дольникер не стал вникать в смысл насмешек и попытался развязать узел.

— По-видимому, пальто уже высохло, — сказал он нарочито громко, но, к его досаде, узел развязался лишь после длительной борьбы с помощью ногтей, ибо пальто было пропитано утренней влагой. Затем политик спустился в зал, готовый потребовать от секретаря объяснений за его безответственные поступки.

— Товарищи, — решил он сказать Зееву, — тот, кто не способен обуздать свои инстинкты и поддается им, должен отказаться от миссии служения народу и партии!

Малка тоже выглядела несколько усталой, но, подавая Дольникеру обильный завтрак, взглянула на него мечтательно.

— Господи, — удивилась она, — где вы научились, господин Дольникер, говорить так красиво, с заграничными словами и без перерыва? Я еще никогда таких разговоров не слышала…

Политика снова охватила та самая теплая волна. Он все еще чувствовал на своей груди тяжесть ее головы.

— Приходите и сегодня ночью, — хрипло прошептал он, — я буду ждать.

— Тихо! Муж!

Дольникер в немалом смятении стал ходить по кухне, как будто что-то искал. Он столкнулся с резником и тут же перешел к делу, то есть рассказал ему историю про одного резника, которому не разрешали дуть в шофар, и заодно спросил, сколько религиозных людей насчитывается в деревне.

— Только один, — сказал резник, указав с улыбкой на себя.

— Не много. Но хотя бы на этого вы можете положиться.

— Кто знает? Сложно быть верующим в месте, где нет синагоги.

— Прекрасно, — возмутился Дольникер. — На синагогу нет денег, но зато староста ездит на телеге!

Резник посмотрел с удивлением:

— Извините, господин инженер, но ведь это вы дали ему телегу.

— Но ведь эта частность не меняет фактов самих по себе. Кто его заставлял взять у меня повозку?

Простая логика государственного деятеля не затушевала его цели.

— Господин инженер, — взмолился резник, — может, поможете построить у нас синагогу?

— С большим удовольствием я бы удовлетворил вашу просьбу, господа, но у меня есть бюджет только на старосту.

— Но я ведь не смогу стать старостой Эйн Камоним, господин инженер, поскольку я резник.

— Ну и что? Чем резник хуже цирюльника? Наоборот! Залман Хасидов действует в своих личных интересах, тогда как вы, господин раввин, действуете в соответствии с высшими силами.

— Да, в этом есть истина, но я ведь не раввин.

— По правилам, вы — раввин! Вы раввин де-факто!

Дольникер оставил взволнованного резника, ибо в зале появился секретарь со следами ночных развлечений на лице. Дольникер подошел к нему уверенным шагом, предстал перед ним и откашлялся.

— На пару слов, друг Зеев, — процедил Дольникер с ехидцей.

Однако секретарь был совершенно спокоен:

— Пожалуйста, Дольникер, в чем дело?

Политик нагнулся над столом с тем еще выражением лица и сказал, подчеркивая каждое слово:

— Речь идет, товарищи, о ночных приключениях!

— Не беспокойтесь, Дольникер, — сказал секретарь, намазывая варенье на хлеб, — кроме меня и Дворы, вас никто не видел в саду. Это останется между нами.

— Спасибо, — пробормотал Дольникер и стал разбивать стоящее перед ним яйцо всмятку.

* * *

В тот же день после обеда, когда скот возвращался с пастбища, случилось происшествие из числа тех, которых ранее в Эйн Камоним не бывало. Никто не знал, как это началось. Люди заметили, что дверь сапожной мастерской широко распахнулась и оттуда вылетели Цемах Гурвиц и пастух Миха, сцепившиеся в драке и орущие друг на друга:

— Ты думаешь, Гурвиц, что я дурак! — орал пастух. — Я знаю, что ты запрещаешь Дворе встречаться со мной!

— Я запрещаю? — орал в ответ Гурвиц. — С чего бы это мне запрещать, псих?

— Ты еще спрашиваешь? Ты думаешь, что тебе все время удастся ставить между нами стену, потому что я всего лишь владелец состояния?

— Что?

— Да, да, ты хорошо слышал, Цемах Гурвиц! Я все вижу, слава Богу! Ты думаешь, что можешь вмешиваться, потому что ты умеешь создавать средства производства?

— Да он пьян! Убирайся, Миха, пока я добрый!

— А ты мне не приказывай, Гурвиц! — продолжал бушевать Миха. — Ты еще не староста!..

Сапожник вскочил, как укушенный змеей, ибо уже пару дней был убежден, что цирюльник-староста нарочно проезжает на телеге мимо его мастерской. Гурвиц сжал кулаки и в гневе сделал несколько угрожающих шагов навстречу Михе:

— Я буду здесь старостой раньше, чем ты думаешь! Даже если это кое-кому не понравится!

С трудом сдерживая негодование, глядел Дольникер на дерущихся ястребов.

— Наконец появились человеческие нотки, появились признаки брожения, — процедил он секретарю, — очевидно, это всего лишь персональное столкновение двух индивидуумов, и мы обязаны это осудить. С другой стороны, по моему скромному мнению, здесь на наших глазах происходит революция в небольших масштабах, которая положит конец этой ужасающей беспечности в жизни деревни.

— Во всяком случае, — нервно ответил секретарь, — наш голубь уже, наверно, прилетел к директору Шолтхайму.

— В этом нет никакой уверенности, — объяснил Дольникер. — Я где-то читал, что в этом году хищные птицы очень размножились.

Мимо них вприпрыжку проследовал Герман Шпигель, поинтересовавшись:

— Чего они дерутся?

— Разумеется, — ответил Дольникер, — по вопросу, кому быть старостой.

— Глупости, — ответил ветеринар, — я как раз вчера беседовал на эту тему с женой, и она сказала, что, по ее мнению, я — самый подходящий кандидат в старосты из-за моего четкого почерка. Я сказал ей: «О чем ты говоришь, остановись, только этого нам не хватало».

— А почему бы и нет? — заметил Дольникер. — Даже интеллектуал может быть прекрасным старостой. Разве только ремесленник имеет право ездить в телеге?

— Вы полагаете, господин Дольникер? — задумался Шпигель и пошел дальше, миновав дерущихся, поскольку по случаю окончания драки публика разошлась.

— Все я должен делать сам, — с удовлетворением отметил Дольникер. — Сейчас я зайду к сапожнику и объясню ему несколько элементарных вещей. Скажи, друг Зеев, ты верил в такое ободряющее развитие событий, когда я впервые выдвинул перед тобой идею телеги?

* * *

Зеев и маленькая блондинка шли мелкими шагами по узкой тропинке среди елового леса. Длинноногий секретарь обнимал Двору, а она прижималась к его плечу. Двора глядела на Зеева тем самым обожающим взглядом.

— Ты слышишь, как птички поют? — жизнерадостно произнесла Двора.