не было оркестра, на весь лагерь часто транслировались музыкальные записи через громкоговоритель, а музыкальные подборки обычно выбирала Мандель. Ванда Пултавская, пережившая этот концлагерь, вспоминает запись Reverie Роберта Шумана, одной из любимых песен Марии. Однажды это произведение прозвучало сразу после казни, и Пултавская сильно прочувствовала контраст между красотой музыки и ужасом момента7.

Мандель часто находила в музыке эмоциональную поддержку, которая позволяла ей отстраняться от своих все более жестоких поступков. Заключенная Мария Белицкая рассказала услышанную ею историю о любви Марии к музыке. У ее подруги была работа по уборке жилых помещений надзирателей, где у старшего охранника стояло пианино. «Однажды моя подруга вошла туда и услышала самую прекрасную музыку. Женщина, которая играла, была потеряна в собственном мире – в экстазе. Это была та самая надзирательница [Мандель], которая несколькими днями ранее убивала еврейских женщин»8.

Через несколько лет любовь Марии к музыке приведет к созданию первого и единственного женского оркестра во всей системе концлагерей.

А пока для Марии и ее коллег Равенсбрюк стал и домом, и общиной.

Глава 15

Рождество в Равенсбрюке

Праздничный период был очень тяжелым. Каждый из нас думал о своем доме. Но при этом мы пели праздничные песни.

Зофия Цишек1

Хотя любой праздник в концлагере давался тяжело, Рождество было особенно тяжелым для заключенных. Охранники, напротив, посещали праздничные вечеринки, что устраивались для всех сотрудников СС, которым разрешалось украшать собственные квартиры. В теории нацистский режим поощрял празднование более общего праздника Йоль, или зимнего солнцестояния2. На практике же заключенным часто поручали устанавливать рождественские елки и украшения для эсэсовцев и их семей3.

Ванда Пултавская вспоминает, что однажды жестоко, «возможно, чтобы поиздеваться над нами, немцы поставили елку на улице лагеря; елку с гирляндой, мимо которой мы проходили каждый день, утомленные своими обязанностями»4. Декабрь 1941 года, третье Рождество Марии в Равенсбрюке, особенно ярко запечатлелся в воспоминаниях выживших. Это был жутко холодный месяц с завывающими ветрами, которые жестоко пронизывали лагерь5. В канун Рождества один из охранников в текстильном сарае сжалился над заключенными и разрешил каждой национальной группе спеть рождественскую песню. Пултавская описывает этот момент: «Немцы пели первыми, хотя «Тихая ночь» звучала странно, как будто не подходила к этой шумной обстановке»6. Поляки выбрали свою песню, но, когда дошли до слов «Возьми меня за руку, младенец Христос», захлебнулись слезами и не смогли продолжать петь7.

Точно так же многих заключенных охватило чувство одиночества и отчаяния, когда над лагерем зазвучала песня «Тихая ночь» – вероятно, выбранная Марией. Как сказал один из выживших: «Из громкоговорителей звучали рождественские песни, а охранники кричали на нас». Кого-то даже избивали и убивали в тот день8.

В дни, предшествующие празднику, сбежала цыганская девочка. Несмотря на то, что ее довольно быстро поймали, в лагере все равно пришлось три дня проводить переклички на лютом холоде. В Рождество на глазах у всех женщин убили юную девушку, избив ее прямо перед рождественской елкой9.

Глава 16

Заключенные

Равенсбрюк производил сильное и ужасающее впечатление на заключенных, которые впервые попадали туда. Обычно рано утром поезда прибывали на вокзал Фюрстенберга. Женщины-охранники кричали Raus! Raus! («На выход!»), выходили на платформу, каждая с лающей собакой и кнутом. Заключенных вели вокруг озера к лагерю, приветствовали вездесущим карканьем ворон и загоняли в ворота, после чего насильно раздевали, брили и мыли. В разгар этого ужаса заключенные не могли не заметить, что в самом лагере царил порядок, а перед бараками были нелепо высажены цветы. Как позже заявила одна узница: «Цвел красный шалфей, и с тех пор я просто на дух не переношу эти цветы! А ведь цветок ни в чем не виноват!»1. К 1940 году для прибывших заключенных не было редкостью увидеть обугленное тело, висящее на электроизгороди, оставленное там для устрашения2.

Новую заключенную часто определяли в барак, практически не обращая внимания на ее происхождение, этническую принадлежность или профессию. Какая-нибудь девушка из семьи среднего или высшего класса, выросшая в тепле и комфорте, могла внезапно оказаться в непосредственной близости от проститутки, профессиональной преступницы или просто вместе с женщинами, которые не говорили на ее языке.

Некоторые бараки или блоки становились печально известными, как, например, печально известный «грязный» блок номер два, населенный заключенными категории «асоциальные». Одна молодая женщина заметила, что войти в этот барак было все равно, что «войти голым в клетку с дикими животными»3. Другая ужаснулась оттого, что многие женщины испражнялись в свои миски с едой или в койки, и была поражена агрессивным лесбиянством4.

Новых заключенных заставляли быстро осваиваться в лагере. Любой приказ, отданный надзирателем или старейшиной блока, должен был быть незамедлительно выполнен. Все заключенные должны были немедленно вставать по звуку побудочной сирены в четыре утра и оставаться в постели после отбоя5. Заключенных часто подвергали дисциплинарным взысканиям за мелкие или мнимые нарушения правил. Мандель в своих более поздних показаниях довольно беззаботно и недостоверно хвастается условиями жизни заключенных. По ее словам, узницам хватало одежды, каждую неделю они ходили в баню и стирали одежду, у них был доступ к оборудованным кухням, а единственными, кого использовали для тяжелого труда, были в основном асоциальные женщины (преступницы). Мандель также обращает внимание на «два свободных часа в середине дня, когда они могли гулять по лагерной дороге и слушать радио», и отмечает, что дважды в месяц они могли получать почту, покупать в столовой что-нибудь поесть или выпить, а заключенные, у которых не было денег, могли получить средства от «благодетельницы». Она с гордостью отмечает, что «воскресенье у всех было полностью свободным – они могли проводить весь день на свежем воздухе»6.

Несколько самых первых заключенных согласились с подобной оценкой лагеря. Женщины жили ради выходных, когда, отработав полдня в субботу, они могли отдыхать до утра понедельника. Заключенные могли прогуливаться по улицам лагеря, разговаривать и обмениваться сплетнями7.

Большинство заключенных, в частности Ванда Пултавская, совсем по-другому помнили свои воскресенья, после того, как на главной улице поставили репродуктор. Она отметила, что в таком образцово-показательном лагере, как Равенсбрюк, заботились о том, чтобы обеспечить «культурный досуг» для заключенных. «Что за шутка! Репродуктор ревел, не щадя наши барабанные перепонки и рывком вытаскивая нас из сна. Тошнотворный мотив композиции Träumerei изводил нам нервы»8.

В первые месяцы существования лагеря все шло относительно гладко. Однако в следующие два года, по мере того как