Здесь речь идет о стоячих балаболах, занимавших всегда одно и то же место на углу улицы. Параллельно с ними существовали еще и балаболы-бегуны. Они сновали взад-вперед по улицам, шныряли в толпе, воплями возвещая о преступлениях, о которых шла речь в листках. Громкие крики, в которых особенно отчетливо выделялись слова «ужасный», «варварский» и «убийство», были яркой нотой в уличной мелодике тогдашнего Лондона.

Были еще и певцы-сказители, или же поющие балаболы, для поднятия продаж использовавшие музыку. Историю преступления они превращали в песню. Все три типа балаболов осаждали тюремные ворота в день казни, чем добавляли зрелищу шума и волнения. «Откуда все они брались, оставалось тайной [для жителей городка, в котором проводилось повешение] столь же непостижимой, как и то, куда исчезали потом, распродав последнее слово казненного», — вспоминал один джентльмен Викторианской эпохи. Балаболы собирались целыми толпами, потому что в день казни рассчитывали получить самую высокую выручку от продажи новостей.

Ни одна страшная подробность не ускользала от внимания издателей листков, а дотошность в описаниях, владение терминологией и наблюдательность удивительно роднят их с создателями современной полицейской хроники. Так, например, они описывали труп миссис Ли, в 1839 году убитой ее мужем Уильямом:

Лицо рассечено в нескольких местах, яремную вену на шее пересекает глубокая рана; на правой брови синяк от удара, нанесенного тупым предметом, палкой или же куском дерева; не удовлетворившись содеянным, убийца перерезал горло несчастной, потерявшей сознание жертве, тем самым довершив преступление.

Иллюстрации обычно изображали смертоносную схватку — преступника и жертву в неестественных позах, предсмертные корчи среди фонтанов крови. Сейчас подобные картинки вызывают смех своей ненатуральностью и неубедительностью, но продолжают ужасать всякого, кто способен представить стоящую за ними реальность.

Впрочем, помимо своей сенсационности новостные листки несли в себе и моральный урок. Они неизменно включали предсмертную исповедь раскаявшегося преступника — разумеется, поддельную; время поджимало, и «речь» должна была быть готова к моменту казни. Составление подобных исповедей стало особой статьей дохода. «Скорбные признания Курвуазье вышли из-под моего пера, — пояснял некий сотрудник одного скандального издания. — Жалостливую балладу об отсрочке приговора Аннет Мейерс тоже написал я, как и элегию на казнь Раша», — продолжал, он, сыпля и сыпля все новыми именами преступников. При этом подразумевалось, что признание Раша, как остальные признания, написаны им самим, что добавляет им щемящей трогательности».

Читая эти листки, поражаешься глубине и искренности слов, в которых преступники выражали свое раскаяние. Каждое преступление в них предстает раскрытым и завершенным, ко всеобщему удовлетворению, предсмертным раскаянием и казнью. Мы понятия не имеем, действительно ли убийцы каялись в содеянном и сожалели о своих преступлениях, как не можем быть уверены в виновности каждого из казненных. Но читателю новостного листка надлежало остаться в убеждении, что любой преступный умысел неизбежно приведет к позору, раскаянию и гибели.

*

Такие же смешанные чувства страха и удовольствия, какие испытывал читатель газетной заметки о подлинных преступлениях, вызывало и чтение соответствующей художественной литературы. С XVIII века существовал особый жанр — готический роман, чьим единственным назначением было погружать читателя в атмосферу ужаса, отвращения, волновать его сердце благоговейным трепетом.

Основополагающим произведением этого жанра стал роман Анны Радклиф «Удольфские тайны» (1794). На всем протяжении долгого, запутанного повествования о совершенно неправдоподобных событиях юное создание, осиротевшая Эмилия Сент-Обер, пребывает в заключении в отдаленном замке. Насыщенный поворотами сюжет пестрит величественными пейзажами, злодейскими персонажами и простодушными героинями. Романы Радклиф называли словесными эквивалентами живописных творений Сальватора Розы и Клода Лоррена. Бедняжка Эмилия оказывается в плену у злобного, надменного и мрачного Монтопи (итальянского разбойника, выдающего себя за аристократа и порешившего к тому же и тетушку героини). В конце концов разбойник вынужден бежать, так и не успев заставить Эмилию переписать на него все свое имущество.

«Удольфские тайны» пользовались небывалым успехом. За свой роман Радклиф получила 500 фунтов, при том, что средняя цена прав на роман в то время составляла 80 фунтов. Радклиф же являла собой фигуру загадочную, так как на пике успеха она вдруг перестала писать романы и не покидала своего дома в Пимлико вплоть до кончины от астмы в 1823 году. Ходили самые разные, не очень достоверные и тем более интригующие слухи о том, что с нею все же приключилось (видимо, мудрый замысел писательницы состоял в том, чтобы держать публику в напряжении и никак не вмешиваться в распространяемые слухи, что обеспечивало ей по-прежнему высокие продажи от книг). Рассказывали, что ее держат под замком, что она обезумела и находится в Хэддон-Холле в Дербишире, а возможно, скончалась в 1810 году «в припадке того, что зовется белой горячкой».

К концу XVIII века готический роман наподобие произведений Радклиф представлялся уже устаревшим. Первый законченный роман Джейн Остин «Нортенгерское аббатство» (написанный в 1798–1799 годах, изданный посмертно в 1817 году) явил собой пародию на этот жанр, метив своим острием прямиком в «Удольфские тайны».

Фантазерка Кэтрин Морланд, к своему семнадцатилетию одержимая мечтой стать «героиней романа», гостит в Нортенгерском аббатстве — поместье, принадлежащем генералу Тилни. Она увлекается такими произведениями, как «Таинственное предостережение» или «Чародей Черного леса». Отправляясь в Нортенгерское аббатство, воспитанная на книгах Анны Радклиф девушка только и ждет, что окажется среди закоулков, потайных комнат, запертых сундуков с уликами и в конечном счете сумеет обнаружить убедительные доказательства того, что покойная жена генерала Тилни погибла от руки собственного супруга. Вместо этого она попадает в теплый и светлый, приветливый, обставленный в современном стиле дом, и, когда ее готические фантазии обнаруживаются, наивная Кэтрин испытывает стыд и смущение. «Попробуйте воспринять жизнь по-настоящему, посмотрите вокруг себя, — говорит героине сын генерала Тилни, молодой человек, вызывающий ее искреннее восхищение. — Милейшая мисс Морланд, что за мысли бродят в вашей головке?»7

Трезвый, тонкий юмор Джейн Остин вряд ли действовал на тех, чей вкус, подобно вкусу Кэтрин Морланд, был сформирован дешевым чтивом, калейдоскопом ужасов и тайн. Появись Кэтрин Морланд на свет десятилетием-двумя позже и принадлежи она к низшим классам, она бы стала заядлой читательницей так называемых «страстей за пенни», низкопробной разновидности готического романа.

Начиная с 1828 года такие «страсти», публикуемые отдельными выпусками, стали важной составляющей издательского бизнеса. Каждую неделю можно было приобрести иллюстрированную гравюрами увлекательную историю на восьми страницах, и всего за пенни. (В то время как серьезный и увесистый трехтомный роман в среднем обходился читателю в целый фунт.) С начала 1830-х годов первое поколение рабочих, научившихся читать в школе, стало с жадностью поглощать литературу.