Значит, неизвестный уже вошел.

Бывают в жизни минуты, когда соображаешь так быстро, будто у тебя не один, а сразу три мозга: один планирует смелые и решительные поступки, второй придирчиво их проверяет и отвергает, а третий просто дрожит от страха и заранее поет себе отходную. Стоя в полутемном платяном шкафу, я был полностью во власти мозга номер три. Собственная смерть от руки дерзкого преступника казалась мне неизбежной. В моих ушах уже звучала заунывная похоронная мелодия. Впрочем, я, конечно, слышал и кое-что еще. До меня явственно доносились шаги неизвестного, который быстро и нервно двигался по комнате. Вот он открывает ящик стола. Вот опять тихо. Шорох бумаг. Ящик закрывается. Снова шаги. Они приближаются. Я вжался спиной в заднюю стенку шкафа, изо всех сил пытаясь спрятаться, исчезнуть среди одежды. Беззвучно и неподвижно, как статуя самого себя, стоял я среди костюмов и рубах, между фланелевыми брюками и шерстяными жилетками и сам старался стать рубахой или хотя бы жилеткой, чем-нибудь неприметным, с петельками и пуговицами, только бы не самим собой — живым, все понимающим и трясущимся от страха. Меня окружал сильный запах нафталина и шафрановых листьев, которые Розенталь положил в шкаф, чтобы у одежды всегда был хороший и свежий запах. Я задыхался. К счастью, дверца шкафа не была плотно прикрыта. Как вы помните, я не успел закрыть ее до конца, когда сверхъестественные силы подняли меня и метнули через всю комнату прямиком в это пронафталиненное укрытие. И теперь через приоткрытую дверцу проникала тонкая полоска света. Однако щель эта была слишком узкой для того, чтобы разглядеть, что происходит в комнате. Впрочем, признаюсь вам честно — я и не пытался что-нибудь разглядывать. Мне было все равно, что там происходит. В данную минуту мне хотелось только, чтобы все, что там происходит, скорей перестало происходить. Пусть этот вор заберет уже свой рисунок и уйдет из комнаты, чтобы я смог наконец выбраться из этого удушливого шкафа.

Как странно! Дома, в своей собственной комнате, лежа на кровати с кроликом Багзом в руках, я порой проводил долгие часы, живо воображая, как героически я буду вести себя, если окажусь в ситуации вроде той, в которой оказался сейчас. Какими яркими красками я рисовал себе самого себя в тот миг, когда он, то есть я, внезапно выскакивал из засады и в грациозном, легком прыжке настигал грабителя, или похитителя, или даже убийцу и охватывал его сзади своим стальным двойным «нельсоном», одновременно нанося ему сильнейший удар в подбородок спереди своим знаменитым железным кулаком, а потом помогал ему встать на дрожащие ноги, защелкивал на его руках сверкающие наручники и говорил ему спокойным отцовским тоном:

— Игра окончена, Джонни. Теперь тебе крышка.

И вот результат: посвятив столько времени совершению всех этих воображаемых подвигов, я сейчас, когда ситуация этого потребовала, вдруг утратил всякое мужество и даже, кажется, способность соображать. Я так боялся, что даже не пытался выглянуть в щелку и посмотреть, кто же это находится в комнате. Будь я слушателем курсов для начинающих детективов, меня бы за такое упущение безусловно отчислили навсегда. Ну, может, в крайнем случае вручили бы из жалости справку, что, мол, предъявитель сего, возможно, и закончит какие-нибудь курсы, но только не наши.

А вот человек в комнате не тратил времени на все эти размышления и страхи. Наоборот — он действовал, казалось, совершенно уверенно. До меня доносился звук его решительных шагов, его тяжелое дыхание, когда он наклонялся (видимо, заглядывая под кровать), легкое скольжение быстро выдвигаемых и закрываемых ящиков стола. Я почти не сомневался, что скоро он покончит с ящиками и наверняка начнет искать в шкафу, и эта мысль почему-то не вызывала у меня счастливой дрожи. Напротив. Но у меня еще оставались некоторые основания для надежды. Ведь чем больше времени этот вор потратит на бесплодные поиски, тем больше он будет нервничать, что его застигнут на месте преступления, и, значит, будет торопиться скорей улизнуть. Может быть, даже не достигнув — на этот раз — своей цели. Я осторожно поднял руку и посмотрел на часы. Циферблат светился в темноте зеленым светом. Часы показывали без десяти два. Если вор уберется достаточно быстро, я еще успею добраться на автобусе до Рамат-Рахель. Тогда я смогу рассказать Розенталю и Шварцу, что этот вор существует, что есть еще кто-то, кроме них двоих, кто знает о рисунках, которые Эдит Штраус вручила им перед тем, как покинуть Страну. И тогда они, конечно, откажутся от дуэли, а может быть — даже объединят силы, чтобы вместе найти преступника.

И вдруг при воспоминании о Шварце у меня в голове опять сверкнуло. Только на этот раз меня осенила совершенно новая догадка. Она была такой потрясающе проницательной и тонкой, что ей мог бы позавидовать сам Шерлок Холмс. В своем воображении я уже видел, как с курсов для начинающих детективов звонят моему отцу и умоляют, чтобы он упросил меня вернуться на курсы, но уже не простым учеником, а в качестве учителя и наставника нового поколения Шерлоков Холмсов. В самом деле, с чего я взял, что Шварц не мог солгать? А что, если все обвинения Шварца — просто хитроумная ложь? И его письмо было не чем иным, как хитрой комбинацией, придуманной для того, чтобы в определенный момент удалить Розенталя на какое-то время из его комнаты, а самому беспрепятственно войти туда и украсть рисунок, принадлежащий Розенталю! Даром, что ли, Шварц поторопился первым назначить место и время дуэли? Благодаря этому он мог быть теперь уверенным, что в данную минуту Розенталь находится на пути в сад возле кибуца Рамат-Рахель, и значит, ничто не мешает самому Шварцу незаметно войти в Розенталеву комнату в Доме пенсионеров и основательно, не опасаясь внезапного возвращения хозяина, поискать там второй рисунок Эдит!

Я надеюсь, что вы сумели уследить за ходом моих рассуждений? Впрочем, тот, кто прочитал хоть один детективный роман в своей жизни, наверняка согласится с моей догадкой. Я, например, мгновенно в нее поверил. И чем больше я вдумывался в нее, тем больше она казалась мне верной и тем больше сжимались от гнева мои кулаки. Ну, конечно, все мои прежние построения ничего не стоили. Никакого «третьего» не было, был только Шварц и его коварный план. Но какая дьявольская задумка! — думал я. Какой гениальный мозг у этого якобы тупого Шварца! Он посылает Розенталю угрожающее письмо, потом приходит сам и заявляет, что Розенталь подослал к нему своего подручного, который украл у него рисунок, и все это в то время, как в действительности этот его рисунок совсем не был украден, а весь изощренный план, вся эта зловещая игра в дуэль предназначены лишь для того, чтобы дать мерзкому Шварцу удобную возможность похитить у Розенталя его рисунок.

От гнева я даже перестал бояться. Мне вспомнилось, как мучился и переживал Розенталь вчера и как он сегодня прощался со всем, что ему дорого в жизни, и я понял, что Шварц замыслил подлый и жестокий поступок. У меня даже ладони вспотели от злости. Мне показалось, что у меня на лбу словно бы выросли два огненных рога — еще минута, и я прободаю ими дверцу шкафа. И мне наплевать, что Шварц носит обувь сорок седьмого размера и был когда-то самым страшным хулиганом Гейдельбергского университета. Пусть даже у него в кармане заряженный револьвер, все равно: я должен отомстить ему за гнусный обман. И, недолго думая (хотя обычно, как вы уже знаете, мне, напротив, свойственны долгие раздумья), я рванулся сквозь пропахшие нафталином рубашки, брюки и плащи, решительно распахнул дверцу шкафа и пулей выскочил из него наружу.