и быть не может. Мир — он один, он — дом, где надобно жить, а ежели все взорвать, то на месте стен останутся руины, а вместо людей, какими бы они ни были, — трупы.

Мы читаем эту книгу, зная, что получилось из всего этого дальше. И знание помогает яснее увидеть истоки нашего нынешнего разорения. А Вересаев все-таки не знал. Но видел — беспощадно. Хотя сами-то идеи социализма встречают у Кати, его героини, самую искреннюю поддержку. Ей-то кажется, что все дело в том, что отошли от подлинного социализма, а то бы получилось все как следует.

Вересаев пишет не только затем, чтоб понять, что происходит. Он исследует вопрос — почему так? Что думают люди? Почему они действуют таким образом, како веруют? Его интересуют мнения. И вот каковы они.

Крестьянка Уляша отвечает на вопрос, что значит быть с большевиками: «Дачи ваши грабить». Вот она, народная поддержка большевиков! Это — разрешение излить ненависть, рвать и хватать у так называемого классового врага. А бедняку всякий враг, тем более — любой, кто что-то имеет. Таким, как Уляша, выдана индульгенция, и грабеж признан наконец-то законным и чистым делом. И целый пласт общества отдан на поток и разграбление.

Белый офицер Дмитрий: «Происходит новое нашествие варваров… Вместо науки — публицистика „Правды“, вместо поэзии — Демьян Бедный, вместо живописи — толстопузые попы и звероподобные генералы на плакатах». Ох, что-то напоминает совсем свежее: на оплату профессоров нет денег, поэзию печатать невыгодно, и «Библиотека поэта» ничего не выпускает, полотна из Эрмитажа гуляют по свету, потому что нам их показывать нерентабельно… Вместо «Войны и мира» — «Бесконечный тупик», вместо непереиздающегося Пушкина — что? А вместо очередей в Филармонию — молодцы, после концерта рока полосующие сиденья в электричке. Нашествие варваров? Да полно, не с Марса же они на нас упали, варвары эти…

Офицер Добровольческой армии: «…с австрийцами мы были рыцари. А против большевиков мне совесть моя разрешает все! Меня пьяные матросы били по щекам, плевали в лицо, сорвали с меня погоны, Владимира с мечами. На моих глазах расстреливали моих товарищей. В родовой нашей усадьбе хозяевами расхаживают мужики, рвут фамильные портреты, плюют на паркет…» Л. Б. Каменев возмущался: зачем пишут о зверствах ЧК, зачем не пишут о подвигах на фронте? Но подвиг — это не всякая храбрость, а лишь такой поступок, который совершается бескорыстно, во имя высокой идеи. А ее у большинства нет, как показывает писатель, и поэтому уже само понятие подвига сюда неприложимо. Какая высокая идея? Социалистические идеалы? Но какие же идеалы, когда происходит надругательство над человеком, когда, как говорит Катя, никакие царские тюрьмы не идут в сравнение с теми адскими условиями, которые создали в своих казематах большевики. Какие уж там идеалы! Блок очень хотел поверить в святость народного гнева. Он и Христа призрачного пририсовал за спинами красногвардейского патруля. Но в том-то и дело, что нет никакой святости, а есть развязывание самых низменных инстинктов. И легенда о чистоте помыслов тех, первых, — легенда эта тает как дым.

Вот перед нами один из редких для революции неподкупных робеспьеров, двоюродный брат Кати Леонид Седой. Это человек непростой, он, как бы написали в учебнике для средней школы, полон противоречий. Среди большевиков — разбойников, насильников и хапуг — он едва ли не самый страшный при полном бессребреничестве: он — человек убежденный. Он верует, что нет бога, кроме революции, и все на свете этому богу должно служить. И неважно, что будет сделано и как, сколько жертв будет принесено — важно лишь, что на пользу революции. Жестокость в данном случае вытекает не из характера, не из подавленных страстей, а из безграничного фанатизма, из преданности отвлеченной идее. Убивать, грабить и обманывать — если ради революции, то можно. Мораль? Устаревшее понятие. Человечность, милосердие, наконец, справедливость? Интеллигентские вопли, не стоящие внимания. Но он же спасает выгнавшего его Сартанова от расстрела, он освобождает Катю из тюрьмы. Стариков и инвалидов согнали на окопы? Он машет рукой: пусть их! Сколько отдается нелепых приказов, не отменять же их все! Но он затевает народный суд над бандитами, ограбившими купца Агапова. И тут же поворачивает накал страстей так, что от вопля «расстрелять!» приговор снижается до двадцати пяти горячих. Он не кровопивец, он, где может, и смягчит ужасы произвола, он образован и умен. И он страшнее всех: для него идея важнее жизни, он верует, что не суббота для человека, а человек для субботы. Таких-то верующих и выбивал отец народов в 37-м. Но они успели кое-что совершить и до этой даты.

Близка по своему генному коду к Леониду и старшая сестра Кати Вера, с ее штопаным бельем и изработанными руками. Но и она спокойно принимает уже существующие привилегии: ордер на комнату, внеочередное вселение. Она имеет право, а другие — нет. И она всегда стоит за честь мундира. Для нее человечество уже разделилось на наших (т. е. партийцев) и ненаших, а уж по отношению к ненашим все средства хороши, как к клопам. Вересаев бесхитростно показывает, что если Сартановы и зря жалели мужиков — то их теперь не пожалеют, то уж большевики так последовательно презирают народ, как никакому князю и графу и не снилось. Большевиков — горстка, а народ — весь! — мыслится ими как некая враждебная масса, которую следует загнать в стойло и заставить делать то, что велят, поскольку он, народ, не знает и знать не смеет, как надо жить. И большевики давят, и давят, и давят, и навстречу этому давлению из почвы поганками лезут всякого рода приспособленцы, приняв правила игры. Беспринципность и ложь — вот что порождает насилие и презрение. Журналист Спартак в своем якобы репортаже в газету приписывает профессору экстремистские лозунги и призывы, а речь того вообще была о другом. И Спартак лениво и нагло осведомляется: «А вам не все равно, что будет напечатано?»

Так рождается в рабоче-крестьянском государстве свое «чего изволите?» Так куются кадры — отец народов скажет, что они важнее всего, и прав будет.

Вересаев не возмущается, не ужасается и не гиперболизирует. Он констатирует и при этом проявляет и зоркость, и необычайную памятливость. Спартаки-то при всякой власти были и будут, ничего нового тут нет, и безнравственность была и будет, и жестокость в людях не вчера появилась, — все так. Но поставить на службу государственным (т. е. партийным) интересам всю эту грязь первыми догадались большевики и сделать бесчеловечность тотальной — тоже. Вересаев, упаси Бог, не плачет об