Но эта запись еще не предвещала всего, что произошло потом.

Пардон — конечно, в тот день в игру вмешалась Смерть. Но я, как и любой человек, не торопился вступать с ней в контакт.

Стало — что? Давно, когда я еще не родился? Я попытаюсь отыскать туда путь. Чтобы вынырнула из глубин времени история одной человеческой жизни. Или, если хотите, выражусь проще: одна примечательная, хотя и не очень яркая история.

Тот комплекс красных построек времен кайзера Вильгельма располагался в долине Рейна, близ Кайзерверта.[79]Сегодня он представляет собой просто местечко, где горизонт размечен кубами универмагов, крышами мебельных складов и электромачтами. Над ним выделывают свои петли самолеты, ожидающие разрешения на посадку в Дюссельдорфе-Лоххаузене. От некогда бескрайних пойменных лесов Рейна остались лишь небольшие рощицы между ответвлениями автобана.

Просторные кирпичные здания детского интерната в долине реки Дюссель сколько-то десятилетий назад были самостоятельным поселком. К интернату, основанному графами фон дер Реке, относились жилые корпуса, мастерские, пекарня, огороды и даже кладбище. Позже дортуары для девочек и мальчиков, классные комнаты, коридоры и кабинеты были поделены на клетушки и перешли в частную собственность.

Фолькер взрослел в годы Второй мировой войны, в детском доме для трудновоспитуемых подростков.

Он был средним по возрасту из трех детей директора детского дома «Ной-Дюссельталь», где единовременно содержалось около восьмисот сирот, проблемных подростков и тех ребят, от которых отказались родители. Директор интерната и его семья занимали солидную квартиру в среднем корпусе похожего на замок главного здания. Как было принято в прежние времена — а до введения новых педагогических методов люди и представить себе не могли ничего иного, — Вильгельм Кинниус царил в детском городке на Рейне наподобие библейского патриарха. Директор обладал абсолютным авторитетом, был карающей десницей, эрзац-отцом для сирот и малолетних воров, той инстанцией, которая решала: «Фриц, три дня домашнего ареста»; «Герда, твоя тетя в Кёльне погибла под бомбежкой. Останешься у нас»; «Тебе бы стоило стать слесарем, Зигфрид. У одного мастера в Ратингене освободилось место ученика. Долго не раздумывай. Ремесло — это золотое дно. В любое время прокормит».

Я не знаю точно, но могу представить себе, как протекали дни в этом гигантском улье. Уроки арифметики в плохо проветриваемых помещениях, не тихие «тихие часы» между 13 и 14.30, борьба за бутерброды с сиропом, подаваемые к шиповниковому чаю, светлые косички, ободранные коленки, игра в пятнашки под развешанным на веревках бельем, пожар в подвале, беременность несовершеннолетней… Ежеутренние построения «на линейку» всех воспитанников? Наверняка и здесь нацистский режим заявлял о себе портретами Гитлера и знаменем со свастикой на площадке для общих сборов.

В рождественскую ночь 1944-го года британские самолеты бомбили этот комплекс зданий, возможно, приняв его за военный объект. Две бомбы попали в цель. Взрывной волной из столовой (в окна) вышвырнуло жареных кур, и они застряли в ветвях деревьев. Два мальчика по дороге в бомбоубежище были убиты рухнувшими стропилами.

Фолькер родился в 39-м. Войну он, вероятно, воспринимал как нормальную ситуацию, изредка прерываемую экстраординарными событиями. По ночам просыпался от нарастающего гула самолетов. Пятилетним он подошел к окну и видел, как зажигательные бомбы американцев падали над Дюссельдорфом и как вскоре после того силуэт города на горизонте озарился огнем.

Сестра была на четыре года старше его, брат — на два года младше. «Я чувствовал себя принцем».

Как сын директора, он мог позволить себе любые вольности. Отцу и матери было не до воспитания детей, а когда они вновь вспомнили о родительских обязанностях и стали уделять внимание младшему сыну, Фолькера это уже не касалось. «Да, я себя чувствовал принцем Ной-Дюссенталя».

Привилегированным он казался прежде всего по сравнению с восемьюстами воспитанниками, которые жили в том же «замке», но без родителей. Когда Фолькер — уже после войны, десятилетним подростком — съезжал вниз по перилам, или со своей сестрой в вестибюле пробовал выделывать фокстротные па, или наведывался, в кожаных бриджах, на большую кухню и заглядывал в кастрюли, он, наверное, и впрямь ощущал себя избранным: «Гудрун, наша повариха, позволяла мне пробовать подливку». Отца его все любили, а потому окрестные огородники не забывали поприветствовать и сына. Другие дети, наверное, относились к нему с завистью, неприязнью или удивлением. Фолькер со своими рыжими лохмами гордо смотрел вперед, через лобовое стекло (частные машины в то время были редкостью), когда его отец мчал по шоссе к комендатуре союзников. Директору детского приюта, самого большого в Рейнланде, вечно приходилось улаживать какие-то вопросы, организовывать доставку питания и отопительных брикетов.

Фолькер почти ничего не рассказывал о своих детских и юношеских годах.

Но одну маленькую историю я запомнил.

В 1948-м году в школьном театре «Ной-Дюссенталя» репетировали какую-то сказку. Девятилетнему Фолькеру досталась роль поющей утки. Утка должна была вразвалочку подняться на бутафорский холм и спеть оттуда: «Зачем, зачем я пошла на Ореховую гору?»[80]В день премьеры актерам раздали самодельные маски. Когда занавес поднялся, Фолькер вскарабкался на возвышение. Он поворачивался в своем костюме в разные стороны и во всю глотку пел под матерчатым клювом: «Зачем, зачем я пошла на Ореховую гору?» Зрители переглядывались. Никто не аплодировал. Как бы отчаянно Фолькер ни жестикулировал и ни пел, он оставался немым. Маска полностью заглушала его голос…

Вскоре, в 1950-м, грянула катастрофа. — Это были интриги, — объяснял мой друг. — Махинации, заговор.

— Ты не преувеличиваешь?

— Нет. Это была форменная расправа. Они хотели поменять власть. Но сперва — избавиться от отца. Он казался им слишком либеральным.

Всю жизнь Фолькер упорно стоял на том, что и неприятие людьми его, Фолькера, идей, и проблемы с организуемыми им выставками, и предательства со стороны мнимых друзей — а уж смены министерских кабинетов само собой — объясняются «интригами и махинациями».

«Вилли Брандта сбросили заговорщики…»

«Гэдээровский шпион Гийом…»

«Думаю, Дэниэл плел интриги против меня…»

«Поэтому ни о чем больше Дэниэла не спрашивай и даже не здоровайся с ним».

В периоды неудач, жизненных трудностей ему повсюду мерещился чей-то злой умысел, это становилось навязчивой идеей (может, не вовсе безосновательной): «Хорошие лекарства давно бы уже появились, но фармацевтической промышленности выгодно обслуживать больных-хроников»; «Коль нарочно подставил Шойбле,[81]это льет воду на его мельницу»; «Фрау д-р Мауэрмюллер не может не сеять злобу, иначе она просто задохнется».