Когда он приходил, чтобы увлечь нас за собой по одной из тропинок, ведомых только ему, мы всякий раз удивлялись откуда он возник. Он настигал нас из-за угла по дороге в школу, выпрыгивал из машины на перекрестке, влезал в окно, проникал в дом через ка­минную трубу как заправский Санта Клаус, и сразу принимался нас обнимать и подкидывать со словами: «Детки мои! Детки мои!» Мы старались скрыть от ма­тери свое веселье, со смехом зарывались в рукава его потертой кожаной куртки, терлись подбородком о его плечо, вдыхая терпкий аромат. Наш отец был разбой­ником, сильным и благородным. Он был не в ладах с законом, не похож на людей воспитанных и почтен­ных, этакий веселый жулик, жухала и шулер. Любовь и жажда жизни били в нем ключом.

С ним постоянно что-то происходило: сегодня он был без гроша и беззаботно альфонствовал, а назав­тра вдруг оказывался директором фабрики по произ­водству синтетических покрытий или владельцем се­ти парфюмерных магазинов. Сегодня на нем были дырявые ботинки, а назавтра он щеголял в дорогой итальянской обуви. Сегодня карманы были набиты деньгами, а назавтра в дверь звонили судебные при­ставы. Что бы ни случилось, он не переставал смеять­ся. – Деньги должны крутиться, деньги нужны, что­бы приносить радость, – учил он нас, – спешите жить, в гробу особо не покайфуешь! Жажда, отвага, риск, желание – все остальное его совершенно не волновало. – Живи пока живется, – говорил он, усаживая меня к себе на колени, – чтобы быть живым, надо да­вать, не считая, надо с головой бросаться в бурлящий поток, жить не жалея себя. Живи не считая, дочка. Те кто считает, хоронят себя заживо. Главное, не бойся рисковать. Ты будешь рисковать, обещаешь? – Да, папа, – отвечала я, убедившись, что мать меня не слышит. – Вот и славно, – отвечал он, потирая руки, – ты достойная дочь своего отца. Девочка моя! И он подкидывал меня вверх, заставляя хихикать и виз­жать от страха. Я с бьющимся сердцем падала к нему на колени и просила: «Еще! еще!»

Он был чужаком, цыганом, сумрачным и пыл­ким. Его бабушка с дедушкой бродили с кочевым табором, а мать вдруг решила зажить оседлой жиз­нью. В восемнадцать лет она заявила, что останется в Тулоне, и родным пришлось с этим смириться. Она хорошо говорила по-французски, выучилась грамматике и орфографии, и за это соплеменники ее уважали. Мужчины распрягли лошадей и отпра­вились в город искать работу. Работали они шорни­ками, жестянщиками, кузнецами – этим ремеслам их научила бродячая жизнь. Женщины послушно убрали свои цветастые наряды, постригли волосы, смыли красный лак с ногтей и зеленые тени с век, выбросили сигареты, отказались от платков, низко надвинутых на лоб. Они слонялись по своим тес­ным жилищам, то и дело натыкаясь на стены, и вы­ходили на улицу подышать. Все стремились заслу­жить милость в глазах гордой крошки, решившей заделаться настоящей дамой.

И только наша прабабушка-гадалка, нарядив­шись в пестрые юбки, потихоньку удирала через окно и бежала в порт, чтобы там гадать по руке хо­рошеньким горожанкам, а заодно воровать у них кошельки. Она возвращалась богатенькая или же в сопровождении двух жандармов, которые не отва­живались арестовывать старую цыганку из страха, что та нашлет на них страшные проклятия, а то и вовсе покусает своими золотыми зубами, а прабаб­ка тем временем лихо крыла всю их жандармерию на чем свет стоит.

Бабушка, мать моего отца, принимала жертвы сородичей совершенно равнодушно. Она упрямо, шаг за шагом, шла к намеченной цели. Она накупи­ла материи, сшила себе красивые, элегантные, тесные платья строгого покроя, научилась ходить, скромно потупив глаза, отказалась от былой свобо­ды, сняла себе комнатку в пансионе для настоящих барышень, записалась на курсы пения и вышива­ния и стала ждать счастливого избранника, который довершит ее превращение в даму.

И он не заставил себя долго ждать. Дедушка был наследником стекольного завода, имевшего филиа­лы в Италии. Бабушка назвалась сиротой, чтобы не приглашать на свадьбу свою пеструю семейку. Мно­го лет спустя, узнав правду, дедушка еще больше за­уважал свою супругу.

Троих своих детей бабушка с дедушкой обучили хорошим манерам и правильному французскому. В семье царил культ образования. Двое старших благо­дарно внимали родительским советам, заделались людьми почтенными и законопослушными. Только младшенький оказался скверным учеником. Мальчи­ком отец чаще всего ошивался в Тулонском порту у своей бабки-гадалки, в школе и на уроках катехизиса его видели редко. Зато он быстро научился заговари­вать зубы, вдохновенно врать, воровать кошельки и завлекать в свои сети доверчивых чужаков. Он мог одарить девушку витиеватым комплиментом, невзна­чай взять ее за руку и вырвать поцелуй, а затем радо­стно смыться. Он умел также рассказывать истории о тайнах мироздания, о солнце и звездах, о злых боже­ствах и ангелах-хранителях. Временами его голос зву­чал ласково, временами – угрожающе, отчего у слуша­телей дрожали колени. Довольный такой реакцией, отец продолжал говорить, меняя по ходу действия сю­жет, рассказывая пугливому – одну историю, а востор­женному – совершенно другую.

От своей матери он унаследовал гордую осанку и благородные черты лица, от отца – доброе сердце и способность всему удивляться. Высокий, красивый, темноволосый, щегольски одетый, он придумывал себе биографию, достойную лучших авантюристов эпохи, чтобы еще больше поразить застенчивую барышню, или изо всех сил пыжился и вставал в по­зу, дабы вернее одурачить скупую мещанку. Мать об­зывала его лоботрясом, но глаза ее при этом свети­лись такой гордостью и любовью, что сын принимал эти слова за похвалу. Он был очень хорош собой, и мать порою забывала, что он ее сын, хватала его за руку и наказывала: «Поступай как я, свет очей моих, женись на девушке из хорошей семьи, она откроет тебе доступ в высшее общество, с ней ты будешь ку­паться в роскоши». Мать все ему прощала. «Царст­венный ребенок», – говорила она, любуясь своим ча­дом. Сын так и не принял строгих правил цивильной жизни, ради которой она в свое время пожертвовала юностью, и мать была ему благодарна, хотя ни за что бы в этом не призналась. В непослушном сыне жила частица ее самой, вернее, той свободной, беззаботной и непокорной цыганки, какою она когда-то была.

С моей матерью отец познакомился на ярмарке. Он вышел из новенького «Линкольна», только что укра­денного в порту. На нем был светлый костюм из альпаки, сшитый нашей бабушкой. Он сказал, что ему принадлежат карусели, ларьки, торгующие сахарной ватой, и чуть ли не все ярмарочные кибитки, что он, однако, собирается все это продать и уехать в Амери­ку, потому что только там можно по-настоящему раз­богатеть. Он представился было Барнумом[12], но мать мало походила на идиотку, поэтому он быстро попра­вился и назвал свое настоящее имя: Джемми, Джемми Форца, цыганский барон, будущий король Уолл Стрит. Он остался доволен собой, одна правдивая де­таль делала всю историю более достоверной.

В гостях у будущего тестя он рассуждал о рыноч­ных ставках, о долларах и Новом Свете, и с легкос­тью заполучил отцовское благословение. Дедушка считал, что к восемнадцати годам дети обязаны по­кинуть родительский дом, хоть в карете, хоть боси­ком. Бабушка не смела возражать, и дети послушно следовали этому строгому наказу. Никто из них не хотел ощущать себя лишним ртом, тяжелым бреме­нем на отцовских плечах, поэтому все они рано от­правились в самостоятельное плавание, к вящей ра­дости дедушки: теперь он мог пустить свои денежки в рост, не тратясь каждый месяц на одежду, питание и обогрев своих отпрысков. Расход-приход, расход-приход, приклеившись ухом к приемнику, дедушка пристально следил за курсом акций, с карандашиком в руках тщательно сверял котировки в свежей газете, высчитывал прибавочную стоимость, выискивал са­мые выгодные вложения, неизменно держа под ру­кой сердечные капли на случай биржевого краха и его пагубных последствий для здоровья.