Когда папа ушел от нас, ушел окончательно и бесповоротно, было уже поздно что-то менять. Мы все свыклись со своими ролями, и мне пришлось ос­таться прелестным игрунчиком, чарующим людей и танцующим перед грозным врагом в надежде со­хранить свой скальп. И только на самом дне моего подсознания затаились гнев и ярость, гнетущее ощущение беспомощности, неспособности прими­рить своих близких и глубокое недоверие к прекрас­ному чувству под названием «любовь», которое так сильно походило на войну.

Лето шло, и новый Бигбосс уверенно входил в на­шу жизнь. Вслед за отцом после месячного пребыва­ния в Штатах на альпийскую дачу приехал сын. Арманы упорно говорили «стейтс», и губы расплывались в неестественной гримасе, в этом слове слышалась тай­на, причастность к кругу избранных. Мать вторила от­цу с сыном, и словечко «стейтс» прочно закрепилось в ее лексиконе. Теперь оно звучало в нашем доме посто­янно, стало необходимой принадлежностью любого разговора, стоило кому-то его произнести, и глаза вос­торженных собеседников загорались подобно звездам на американском флаге. В Штатах Арман-младший отпраздновал свой двадцать четвертый день рожде­ния. Он был старше меня на десять лет.

Впрочем, разница в возрасте совершенно меня не впечатляла: мальчик был на редкость невзрачным. Он разом потратил всю свою энергию, чтобы не пой­ти по стопам отца и выучиться на дантиста. Сил на повседневную жизнь у него попросту не осталось. Он был не из тех, кто рожден блистать и сражать, он с трудом владел собственным телом. Бледный, ху­денький, кареглазый шатен, весь усеянный мелкими красными прыщами, со впалой грудью и сутулыми плечами, он напоминал здание, которое вот-вот рух­нет. Он так стеснялся самого себя, что всем своим ви­дом словно просил прощения у окружающих. Он без конца проводил ладонью по волосам, чесал лоб, дер­гал за штанину шортов и нервно грыз воротник ру­башки. От смущения он постоянно хихикал, без вся­кой причины заливался озорным детским смехом, что в устах взрослого мужчины звучало совершенно нелепо. Он слепо подчинялся отцу и как послушная супруга беспрекословно выполнял все его просьбы.

Мы с Арманами были неразлучны. Полному слия­нию двух наших семейств мешал только дядюшка. Он стал единственным препятствием на пути моей матери. Она видеть его больше не могла, и ничуть не пыталась этого скрывать. После его пребывания в комнате мать настежь распахивала окна, исступленно перестирывала свои простыни и рубашки, чтобы из­бавиться от ненавистного запаха, набрасывалась на него, когда он ковырялся в зубах или клал локти на стол. Раньше он мирно зевал на заднем плане, теперь же мешал осуществлению планов первостепенных. Мать не могла придумать как от него избавиться, и уже готова была отчаяться. Чем больше она раздра­жалась, тем более заискивающе он на нее поглядывал, краснел, заикался, тушевался, но не уступал врагу ни дюйма заветной территории. Он давно все понял, и по ночам, лежа на своей раскладушке по соседству с котельной, размышлял, как бы ему справиться с кон­курентом и опять воцарится в своем глубоком кресле.

Решив исключить дядюшку из игры безо всяких объяснений, мать совершила тактическую ошибку. Лавочник по натуре, он тут же взбунтовался и при­нялся подсчитывать убытки. Часами просиживая в своем углу, он не просто дулся: мысленно пробегая пальцами по калькулятору, он в очередной раз под­водил итоговую черту, кровь в его венах начинала бурлить, и он втихую замышлял страшную месть.

Мы от него прятались, на цыпочках выскальзы­вали из дома, оставляя в гордом одиночестве. Мы бродили по горным склонам, спали в домиках для туристов, мать велела нам поглубже вдыхать све­жий воздух, а сама крепко сжимала руку своего спутника. Арман-младший преследовал нас с сестрой, хватал за руки, прижимал к себе, противно ды­шал в шею, заговорщицки поглядывая на наших братьев. Но те только усмехались и без конца спра­шивали: «Не пора ли нам остановиться?».

Мы ели фондю[14]с белым вином. Мама закрывала глаза, и мы опустошали свои бокалы. Будущий дан­тист усердно меня спаивал, а я и не думала сопро­тивляться. Он надеялся воспользоваться ситуацией, шуровал руками под белой в красную клетку ска­тертью, пытаясь меня потрогать. Я пыхтя, боролась с ним, изо всех сил отталкивала его любопытные руки, вскидывала глаза в надежде найти поддержку. Однако никто не спешил прийти на помощь. Старшая сестра легко отвадила незадачливого ухажера и под­мигивала мне: «Ну же, теперь твоя очередь», старший брат давился от смеха и вскидывал палец в непристой­ном жесте, мама, томно облокотившись о своего Анри, играла с его пальчиками, целовала их один за дру­гим, и каждому придумывала ласковое прозвище. После кофе все пили ликер. Братья и сестра засыпали вповалку прямо на скамье…

Я оставалась одна, но бояться мне было нечего. Я знала, что если когда-нибудь мне придется защи­щаться всерьез, вся эта семейная, почти супружес­кая идиллия взорвется в два счета.

Я надеялась, что до этого еще далеко. Мать вы­глядела влюбленной, счастливой как маленькая де­вочка. Наконец-то она нашла своего мужчину. Анри рассказывал ей как тают ледники, как сходят лавины, а мать восторженно вскрикивала, прижи­малась в нему и посылала мне воздушные поцелуи.

Я ловила их на лету и растирала по всему телу как капельки бесценных духов, вдыхала, облизывала, целовала. Мать заливалась смехом, и все начина­лось сначала: так мы играли в безумную любовь. Мать была так хороша, так блаженно-спокойна. Я не обращала никакого внимания на ее возлюблен­ного. Для меня существовала только она: ее длин­ные ноги в белых шортах, золотистые от загара ру­ки, округлые плечи, с которых томно сползала легкая маечка, черные волосы, сверкающие на солн­це, и нежные взгляды, которые она столь щедро мне посылала. Я закрывала глаза, старалась запомнить ее такой, спрятать в укромном уголке моей памяти, и невольно забывала о неловком похотливом юно­ше, который суетливо подбирался ко мне.

Стояло лето. Тысячи серебристых ручейков, стекая с заснеженных вершин, струились у наших ног. Чер­ничные пирожные со взбитыми сливками таяли на языке. После «слишком сытного обеда» мы ложились вздремнуть прямо на горячих камнях, и мать звонким голоском напевала нам детские песенки, которые не­когда пела бабушка, еще раньше – прабабушка и…

Мы все засыпали, каждый в своем уголке. Мать уе­динялась со своим другом в домике для туристов, где в дневное время было безлюдно. А мы разбегались в разные стороны: кто-то шел спать на один из утесов, кто-то на крытое гумно, кто-то в овчарню. Игра со­стояла в том, чтобы найти себе укромное местечко и спрятаться там от остальных.

И вот в одном из таких непрочных каменных со­оружений с обвалившейся штукатуркой, где сквозь дырявую крышу проглядывало безоблачное синее не­бо, и случилось то, что неизбежно должно было случиться. В тот день обед по обыкновению был «слиш­ком сытным». До отвала наевшись сэндвичей, сгу­щенки и черничных пирожных с густым свежим кре­мом, я отправилась отдыхать. Я разомлела. У меня кружилась голова, пылали щеки. Вокруг меня летали и жужжали бесчисленные насекомые. Я вяло от них отмахивалась. Расстегнув молнию на шортах, я забы­лась тяжелым сном в углу сарая. Вдруг рядом послы­шался знакомый смешок неловкого возбужденного подростка, и показался Арман-младший. Он выря­дился крестьянкой, повязал на голову платочек, за­катал бриджи, обмотал поясницу полотенцем, спус­тил носки. В руках он держал пустую корзинку.