в бомонде, действительно такая мода — подарков не дарить, цветов не приносить? А тут явился ухажер колхозный. И все будут переглядываться. Настя снисходительно скажет: «Очень мило, но я же просила…» Начнет вежливо разворачивать. Главное — какой к черту подарок, когда денег три рубля? Духи «Красная Москва» — тараканов травить? Цветы зимой купишь только на Центральном рынке, хватит на три дохлых тюльпана.

Надеялся выяснить у Совы — что будет делать с подарком он, но Богоявленский сегодня блистательно отсутствовал. Из «команды» вообще никого не было, лекционные дни они прогуливали. А завтра выспрашивать уже поздно.

Решение созрело только к концу третьей пары. Неплохое. Все-таки ай-кью не пропьешь. Подарок приготовить, но такой, чтобы не тащить в руках, а вынуть из кармана, когда станет ясно, чтó другие гости — пустые пришли или нет. И не покупной. Все равно за богоявленскими не угонишься. Настя интересуется героическим прошлым? Стянуть по-тихому из дома какую-нибудь маленькую старинную вещицу, которой мать с отчимом не хватятся. Например, мундштук, оставшийся от другого деда, маминого отца — лежит в коробке со всяким ископаемым хламом, точно не заметят. Между прочим, янтарь с серебром. Сказать: ты интересуешься моим героическим дедом — вот тебе памятник истории, его мундштук, кури на здоровье. Не может же быть, что Настя не курила, все курят. Сто пудов, никто такого суперского подарка ей не сделает. Кстати можно подарить в любом случае, даже если у них там не принято. Улучить минуту и тет-а-тет.

Ужасно ему эта идея понравилась.

Домой Марк вернулся первый — родичей еще не было. Извлек из коробки янтарную хреновину, начистил серебро зубной щеткой до блеска. Там же экспроприировал бархатный мешочек, в котором лежал медальон с фотокарточкой бабушки, маминой матери — получилось вообще классно. Жалко, на медальоне гравировка — «Аврику с любовью», а то тоже сгодился бы. Деда звали Аврелием. Он был профессор-античник. Они с бабушкой умерли в блокаду. Между прочим, если Настя так интересуется историей, тоже можно будет рассказать. Жил на свете рыцарь бедный, но не молчаливый и не простой, а из очень интересной семьи.

Когда пришла мать, Марк провел с ней запланированную беседу — отыграл как по нотам, прямо Макиавелли. «Ты стал совсем взрослый, — расчувствовалась она. — И очень хороший». Слезы на глазах блеснули. Сделалось немножко стыдно, но, как говорится, на войне и в любви все средства хороши. Подумал это — и вдруг сказал себе: «Я же влюбился. Ëлки, я влюбился! Как в романах, с первого взгляда». Странно даже, что только сейчас дошло.

— Мы сделаем вот как, — включилась в заговор мама. — По вечерам у Марата самая работа, трогать его не будем. А завтра среда, у меня библиотечный день. Ты уходишь в университет, а у нас с ним поздний завтрак. Такой ритуал.

— Да? Я не знал.

— Ты и не должен всё знать, — шутливо щелкнула она его по носу. — При этом Марат собирается устроить завтрак не простой, а торжественный — по поводу праздника. Настроение у него будет приподнятое. И я с ним про тебя поговорю.

Марк удивился. 23 февраля, День Советской армии, у них в семье не отмечали. Чего это вдруг?

— Марат сказал, завтра юбилей Февральской революции, шестьдесят лет, — объяснила мать.

— А-а. Слушай, я тоже хочу. Первая пара — «История КПСС», я там все равно дрыхну.

Раз юбилей революции, сам бог велит завести разговор про Панкрата Рогачова.

Удачно всё складывалось, просто на заказ.

Утром он вышел на кухню, к завтраку, не сразу, а дав им там немного пожужжать. Мать должна была почесать злобного пса за ухом, привести в мирное состояние. Не чтоб отчим просиял сынуле улыбкой, но чтоб по крайней мере не ощерился и кивнул в ответ на «здрасьте».

Банкет был так себе: кроме обычных яиц всмятку мать выкатила тарелку с колбасой-сыром и коробку вафель.

— Я посмотрел, революция началась 8 марта 1917 года. Почему же ее называют «февральской»? — спросил Марк с чрезвычайно заинтересованным видом — как толстовская хозяйка светского салона, искусно направляющая беседу в нужное русло.

— Плохо посмотрел, — буркнул Рогачов. — По старому стилю это 23 февраля.

Но беседа-таки направилась в нужное русло, просто отчим глядел не на Марка, а на мать — говорил для нее.

Смирно сидеть, увлеченно хлопать глазами, ждать момента, когда можно будет повернуть ля-ля в нужном направлении.

— Самый трагический, нет — самый стыдный момент российской истории. Впервые нашей братии, русской интеллигенции была дана возможность показать, на что она способна. Перед этим сто лет вещали о свободе, о справедливости, о братстве, клеймили тиранию, и вот история сказала: нате, управляйте. И что же? Оказались ни на что не способны, караси-идеалисты. Обрушили страну в такую кровавую, жуткую яму, что потом самодержавие будут вспоминать с умилением. «Какие прекрасные лица и как безнадежно бледны: наследник, императрица, четыре великих княжны». И вот, Тина, я всю жизнь себя спрашиваю: почему, почему так вышло?

Меня будто тут и нету, сочувственно кивал Марк, а сам думал: какая же противная у него рожа — одутловатая, желтая, под глазами мешки. И всё время покхекивает, пущей важности себе придает.

— Потому что Милюков был порядочный человек, державшийся моральных принципов, — сказала мать. — Как Сенека. А в политике всегда верх возьмет Нерон. Порядочность соблюдает правила, а подлость — нет. Побеждать в борьбе за власть всегда будут большевики, как бы они в данную эпоху ни назывались — до тех пор, пока человечество не научится жить с достоинством. Мы с Антоном много об этом говорили.

— Да-да, я читал его трактат об аристономии. Но знаешь, сейчас я смотрю на ход человеческой истории без эмоций, отстраненно… Никогда раньше мне это не удавалось, потому что судьба матери, отца, ну и вообще — всё, на что мы тут насмотрелись, через что прошли…

Он махнул рукой, мать кивнула, а Марк встрепенулся: тепло, тепло!

Но Рогачов про отца рассказывать не стал.

— И, знаешь, у меня будто глаза открылись. Не в большевиках дело. И даже не в морали. Среди ленинцев встречались люди ого-го каких твердых нравственных принципов. Тот же отец. Или Дзержинский. А среди демократов с либералами хватало и проныр-приспособленцев. Нет, тут давний спор между двумя противоположными взглядами на устройство общества. На чем строить государство, чтó главнее — свобода или порядок? Наши так называемые «государственники» считали еще до всяких большевиков и считают поныне, что безопасность, стабильность, предсказуемость ценнее и надежнее личных желаний и свобод. По их убеждению, свобода ведет к