чашки, касавшиеся столь многих губ, серная спичка желания – чиркай где угодно – ни единого местечка у меня на теле, что б не было готово воспрянуть навстречу любви, стать полностью поглощенным, обладаться и распадаться, восставать из этого распада вновь и вновь, нагое в нашей холодной квартире, на дощатом полу, к моей талии прижимается поднос с ужином, по утрам я выходила на улицу, чувствуя себя опаленной и обнаженной, свободной и сильной от любви, словно мраморная женщина в публичном саду, зная, что ты видел меня голой на улице, за столиками переполненных кафе, что нет ничего между твоей кожей и моей, даже в целом городе с его газетами и парадными, магазинами и крышами, побелевшими от снега, и черными деревьями, и тем часом, когда зажигают фонари. Как будто никогда не носила я ни лоскута одежды десять лет, – такой обладаемой и свободной была я в твоем касании и твоем пристальном взгляде, в каждом мгновении могла я быть твоею и не жила более ни для чего. Можно усердно работать и слушать новости по радио, и кричать за то, что правильно, и бегать за хлебом в булочную на углу, пока закипает чайник, и все-таки быть чистой и голой, новой и нетронутой, готовой сдаться целиком в один миг, шелк собирался у меня между ног, пока мы взбегали по лестнице, стук моей сумочки из мягкой кожи, падающей на пол сразу за передней дверью, бумажный кулек с бакалеей, ключи выпадают из твоей руки, мы готовы сдать всё, готовы вспыхнуть от единственного касания.

* * *

Конечно же, Хелена знала, кто он – тот, кто осматривал полки, в пальто из тонкой мериносовой шерсти и заляпанных краской брюках. Соседские лавочники почитали за особую честь не замечать его, не обращать внимания на его известность, когда он выбирал яблоки из их корзин, хлеб и чай на их полках, наконец, совал руку в карман и выискивал мелочь, когда все знали, что список покупок его почерком можно продать и на эти деньги купить себе дом.

Какое-то время она не понимала, почему он выдернул ее – стареющую, грушу, мягчающую в миске, – из книжной лавки. Поначалу она думала – из-за того, что она читала за прилавком: мистер Эйлз никогда не возражал, чтобы работники его читали, когда закончат все дела. А потом решила: из-за того, что он просто определил ее как образчик особого рода, женщину, которая на один последний миг все еще была способна раниться тем единственным манером; кого можно было б – единственным касанием – вернуть к жизни в точности еще один раз. Она была убеждена, что особенно этой вот благодарности – воспламененной его жалостью, – ему никогда не хватало, одного источника великого потока благодарности, которую, казалось, будило во всех его присутствие.

В тот вечер мистер Грэм Рис, фигуративист, вошел из-под дождя в своих испачканных брюках и дорогом пальто, под мышкой бумажный кулек, а с волос капает; он как раз отсчитывал мелочь за какую-то подержанную книжку «Пингвина», когда поднял взгляд и увидел ее впервые, хотя в лавку заходил часто и раньше, расплачивался и никогда не удосуживался поглядеть ей в лицо. Какой-то миг, показалось, он впитывал то, чем была она, – это она готова была признать: взгляд – словно фары товарного поезда, прущего ночью через поле, громадный сияющий свет, что внезапно затапливает собой все в досягаемости, – и тут он замялся, отвернулся и вышел, лавка внезапно снова осталась во тьме. Единственный другой покупатель, молодой человек, стоявший в «Художественной литературе» и наблюдавший краем глаза (ибо художника, разумеется, узнали), вновь принялся разглядывать полки, а Хелена встала, неспособная двинуться из-за прилавка, глядя на дверь, зная, что сейчас что-то произошло, и не зная, что оно значило; как будто его будущее только что как-то перехватило ее будущее, стряхнуло его с места ровно настолько, чтобы сбить ее с курса, единственный сантиметр туда или сюда, который может спасти или швырнуть под колеса наезжающего автомобиля. Вскоре после настала пора закрывать лавку, идти домой, смотреть, не звонила ли дочь, разогревать в кастрюльке суп и забираться в постель, рьяно желая, чтобы еще один день поскорее для нее закончился. В тот вечер она осмелилась оглядеть свое тело – таким она раньше не занималась, если только не полностью одетой, – и увидела, что она все еще вполне подтянута, все еще довольно крепка; лишь один мимолетный взгляд, какой можно бросать, чтобы проверить, достаточно ли молока для чая наутро осталось в холодильнике, и ничего в такую пору не поделаешь, если нет.

* * *

– Я вам заплачу, только если будете проворны и сделаете в точности то, что я скажу.

Она кивнула.

– Не возражаете? – Он сжал ей руку, живот. – За несколько дюймов плоти вам стыдно. Столько одиночества всего лишь из-за щепоти кожи.

Он был так искренен в наблюдении своем, как будто оказывал ей милость, что постыдным казалось отвечать: ни одна часть ее тела вовсе не ощущалась лишней.

Хелена вскоре поняла, что он никогда не лгал в деталях – только в сути; и потому она чувствовала себя вольной лгать в деталях, но не в сути, веря, что его лживость намного больше.

Мистер Рис назначал хорошую цену, больше денег за одну ночь, чем Хелена зарабатывала за неделю, потому она и согласилась ему позировать, отдаваться дискомфорту между ними полностью.

* * *

В два часа ночи, сидя у очага и плавя сыр на обрезки хлеба, ее шестидесятилетнее тело ничем, кроме одеяла, не прикрыто, а ее разглядывает чужак, который едва хоть слово произнес за весь вечер. Возможно, мало кто сочтет это раем. На голом дощатом полу, жидкое масло с сыра стекает ей по пальцам, а она запихивает хлеб себе в рот, это первая ночь за всю ее жизнь, когда ее дочери было б неведомо, где ее найти.

* * *

После нескольких дней она стала приносить бакалею, не больше кулька, – хлеб, сыр, фрукты. Суп в баночке и кастрюльку. Две ложки.

– Я здесь не живу, – сказал он. – Есть другое место, за углом. Где ложки. Но все равно спасибо, что принесли. Да еще и суп какой! На вкус – как земля Тосканы.

– Это все сельдерей, – ответила она, – тонко нарезанный.

– Тонко, как ноготь, – произнес он. С одобрением.

* * *

– Поговорите со мной, расскажите о своей жизни.

– У меня было много жизней, – солгала она. – Рассказ может затянуться.

Ей было интересно, не безразлично ли ему вообще то, что