за откровенную грубость в отношении этого, между прочим, чуткого и внимательного человека. Но… она не хотела его видеть, не хотела с ним говорить, не хотела принимать его тепло и поддержку. Она и не страдала, не скучала, не печалилась и даже, в общем-то, не болела, потому и не оказалось какой-то сверхнадобности в его присутствии… Нехорошо так думать, конечно, – пользоваться людьми вообще плохая идея.

– Хотя бы честно, – успокаивала Вера себя.

Снова зазвонил телефон. «Ну что такое», – можно, пожалуй, и не брать трубку. Но имя бывшего мужа на экране заставило передумать – правила есть правила: ему звонить разрешалось.

– Алло, привет, – быстро и чуть манерничая начал он. – Слушай, мне нужно срочно поговорить с тобой.

– Привет, что-то случилось? – Вера немного насторожилась: никогда не знаешь чего от него ждать.

– Нет. Да. Я не знаю, я просто… просто хочу выговориться, наверное. Тому, кто меня поймет. Можем встретиться где-нибудь?

– Да, конечно, – они договорились увидеться через час в «Сидрерии».

На этот раз Вера наоборот отчего-то даже радовалась их встрече. Он был единственным во всем ее окружении человеком, перед которым можно было не притворяться – и даже не пытаться: слишком много знает и понимает. Можно было ничего не говорить, никак не выражать чувства, пребывать в своем – ему все равно все известно, а от нее требуется только слушать и быть рядом, говорить время от времени: «Да, я понимаю» или «Нет, не понимаю, и не хочу понимать».

Одевшись максимально просто, чтобы не смущать его, Вера запрыгнула в такси, а когда подъехала – он уже ждал ее внутри, снимал с аккуратно остриженных волос темно-серый незнакомый ей кепи, а с широких плеч – черное, напротив, до боли знакомое, пальто. Под ним – темно-зеленая рубашка в большую клетку. Улыбался так же – полунадменно, тонко, чуть язвительно, вскинув бровь. Но сквозь весь этот искусственный холодный и сухой дым пробивалась еще сильная, не успевшая остыть, но уже тлеющая любовь к ней. Она же – испытала прилив болезненной нежности и вины.

– Ну как ты? – спросил он, повесив ее пуховик и усевшись напротив.

– Хреново, – ответила Вера. Он все с той же понимающий улыбкой смотрел на нее и вдруг тяжелый занавес упал в его огромных глазах.

– Я хотел поговорить с тобой о… семье. Папа не хочет лечиться. Брат не хочет разговаривать с мамой, а его дети… они оба живут со мной. Все постоянно ругаются между собой, срываются, перекладывают друг на друга ответственность, а я оказываюсь посредником в этих… конфликтах. Все время крайний! Меня это раздражает.

Они заказали по пол-литра сидра: он – сухую и кислую Испанию, она – игристую кусачую Нормандию.

– Слушай, ты должен понять, что ты – совсем, на сто процентов отдельный от них человек. Ты не зависишь от них – так ведь было… и тогда, когда мы были вместе… – она не хотела этого говорить, но рвалось само собой изнутри, жгучий стыд накрывал ее – и еще больше потребность сказать правду. – Твоя семья… много сделала, чтобы мы с тобой развелись. Выбери себя уже?! Ты слишком долго служил всем и в конце концов из спасателя превратился в жертву. Выбери себя. Ты достаточно сделал для других.

Задвинув свято-гневную речь, Вера сделала большой глоток. Эти глаза – такие знакомые, такие родные и такие далекие, все понимающие, все знающие… Как ей было жаль его.

– Ты права, – он потупил взгляд, чуть растерявшись. Его броня хрустнула, кусочек надломимся и что-то искренне болезненное приоткрылось – но только на миг. Его рот растянулся в скрывающей неловкие честные чувства улыбкой. – Как всегда, права. Я просто хотел поделиться.

Они разговаривали еще около часа: о близких, о работе, она спросила, как у него «на личном» – смущенно и с нарочитым безразличием он рассказал ей о пассии, с которой ничего не вышло. Вера не делились ничем. «Все нормально, чуть приболела только».

Выпив по второму стакану, они вышли на улицу: шел сильный дождеснег – отдельный вид петербургских осадков. Он вызвал такси на два адреса, и пока они ждали машину, стоя в арке, Вера вдруг осознала, как ей умиротворенно, спокойно сейчас от того, что тоска по прошлому, сожаления – все это отступило куда-то. Ей было легко рядом с ним, и она знала – будет еще легче, когда она, попрощавшись, выйдет из такси. Двери авто проглотили их, через 15 минут они были уже у парадной на Восстания:

– Спасибо, что выслушала меня.

– Ты знаешь, что я всегда с радостью.

Он быстро обнял ее, чмокнул в макушку. Открывая тяжелую резную дверь, Вера думала о том, что он, наверное, сейчас поедет и напьется.

6

…они стоят на Фонтанке, чуть правее того места, где на беспокойную дорогу, бегущую вдоль набережной, выливается скудный поток с Графского. По воде белыми бумажными корабликами плывут пароходы со смешными названиями, солнце обрушивается бесконечными лучами на поверхность реки и разбивается о нее вдребезги – блеск слепит глаза, освещает Аничков мост, гранит под ногами, тусклые цветные фасады, заодно бесстыдно заливаясь под футболки и платья невидимых прохожих.

В руках – остывший кофе, в глазах – тревога, боль и неудержимая нежность. Они смотрят на воду, сжимая то плотный картон стаканов, то металлическое ограждение, от которого ладони потом будут пахнуть честной сухой сталью. Он облокотился на локти и молчал, погруженный в свои мысли. Она, забыв о собственных печалях, взглянула на него – и не отвела глаз.

– Поделись, если хочешь, – она коснулась его сильного предплечья, и словно ток пробежал по двум телам, пронзив и отделив от плоти какую-то возвышенную душу.

Он повернулся к ней – Вера снова потерялась в его глазах, как в немного пасмурном сентябрьском лесу. Чуть вынужденно, чуть нехотя, но с мягкой улыбкой он начал говорить. Грустно? Да нет, не грустно, просто лавиной нависло над ним это дорогостоящее лечение очередного маминого хахаля – и сколько бы они не делили пополам, ему доставалось в оплату совсем не та же самая половина, что пациенту. Вся эта вынужденность, вымученность могла бы решиться одним лишь желанием сделать доброе дело, но – кается – и намека на что-то подобное в нем и не было. И быть не могло. У него есть мечта, его ждет холодное величие Степанцминды или обезумевшая от счастья лазурь Босфора – и теперь, из-за непонятных, откровенно говоря, никому обстоятельств все отодвигается на