Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зашел к своей жене и Григорий Козинцев. Он ехал с группой кинематографистов в соседнем вагоне. Меня с ним познакомили, и завязалась опять за чаем с сушками беседа. Я видела, что он с интересом разглядывает Елену Сергеевну, и ей это приятно. Он произвел на меня впечатление человека интеллигентного, но несколько суховатого. Мне даже казалось, что я замечаю эту суховатость и в его отношении к Софе.
За ним следом появился Сергей Михайлович Эйзенштейн[13]. Он шумно приветствовал Елену Сергеевну и вопросительно посмотрел на меня. Елена Сергеевна нас познакомила. Услышав мое имя — Дзидра, он радостно воскликнул: «Латышка?» Оказывается, этот знаменитейший режиссер родился в Латвии, в Риге, детство свое провел в этом городе и даже помнит латышский язык. Мы тут же весело обменялись несколькими фразами. Тут я перехватила несколько недовольный взгляд Елены Сергеевны. Я поняла: ей не очень нравится, что я отвлекаю внимание Сергея Михайловича. Я же продолжала с ним беседовать и упомянула, что была в Нью-Йорке в то время, когда он приезжал в Америку с Тиссе и Александровым[14]. Я также упомянула, что Тиссе и Александров посетили моего отца и что я присутствовала при этом. Эйзенштейн спросил, нет ли у меня какой-нибудь книжки на английском, ему пришлось оставить свою библиотеку в Москве, а он так любит почитывать детективы Агаты Кристи! Я удивилась, ибо отец мне внушил, что детективы — не лучший вид литературы и не очень поощрял их чтение. Сергей Михайлович обещал, что когда мы вернемся в Москву, он даст мне почитать свои книги. После этого посещения я старалась не принимать участия в беседе Елены Сергеевны с ее знакомыми, если только они не обращались прямо ко мне.
В одном из соседних купе ехал знаменитый в то время поэт Иосиф Уткин[15]. Он в начале войны ушел добровольцем на фронт, где его вскоре ранило, и теперь он в сопровождении медсестры был отправлен на лечение в Куйбышев. Это был первый раненый, которого я повстречала, и я с состраданием смотрела на его висящую на перевязи руку. Разумеется, я старалась, как могла, отвлечь его от мрачных мыслей — ведь ему грозила ампутация. Он робко появлялся у нашего купе, и мы с Еленой Сергеевной спешили налить ему чай, если только оставалось хоть немного кипятка, пусть даже остывшего. Мы подолгу стояли с ним в коридоре. Он читал свои стихи, которых, должна сознаться, я прежде не слышала.
Однажды Эйзенштейн привел с собой Тиссе и Александрова. Он успел им рассказать, что я помню их посещение моего отца в Америке. Они весело вспоминали девчушку, которая с любопытством разглядывала их во время того визита…
Поезд медленно двигался вперед, не следуя никакому расписанию, с неожиданными остановками и столь же неожиданными рывками вперед. Медленно, но неуклонно он приближался к своей цели — Ташкенту. Там писателям предстояло выгрузиться, а кинематографистам ехать дальше — в Алма-Ату. Туда было решено эвакуировать киностудию «Мосфильм».
Я все также продолжала на остановках бегать за кипятком. Иногда мне крупно везло: на некоторых станциях местные жители выносили чего-нибудь съестное — вареную картошку, крутые яйца, соленые огурцы. Однажды мне посчастливилось даже выменять на соль тощую жареную курицу!
В Куйбышеве поезд стоял несколько часов. Ушел со своей спутницей Иосиф Уткин. Мы все пожелали ему скорейшего выздоровления. К вечеру поезд наконец тронулся.
Наутро за окном возник совсем другой пейзаж. Яркая зелень, еще не убранные поля, пасущиеся на лугах стада. Люди в легкой одежде. А ведь из Москвы мы уезжали в снежный вечер. Кроме того, непривычно было, что вечером в вагоне зажигают свет, а в окнах виднеются огоньки в домах. Нам, привыкшим к тщательной московской светомаскировке, радостно было возвращение к нормальной повседневной жизни. Удручало же то, что мы ничего не могли узнать о положении на фронте. Газет мы уже несколько дней не видели, радио не работало. Только в Куйбышеве кому-то передали несколько газет, и мы их громко читали вслух, ведь у всех на фронте были близкие или друзья, все привыкли слушать регулярные сводки.
Становилось все теплее. Все мы стали потихоньку снимать свитера и теплые шарфы. Мы все больше стали задумываться о конечной цели нашего пути — Ташкенте. Как нас там встретят? Что нас ждет в незнакомом городе? Почти никто в нашем вагоне в Ташкенте не бывал, никто не мог поделиться впечатлениями. Где нас разместят? Что нас ждет? Смогу ли я найти работу?
Наконец к вечеру поезд медленно подкатил к перрону ташкентского вокзала. Стали спешно выгружаться. По перрону взад-вперед бегал невысокого роста человек в военной форме с погонами полковника. Прибывшие узнали в нем московского драматурга Николая Вирту[16]. Он был уполномочен встретить и разместить эвакуированных писателей и их семьи. Вирта сообщил, что основную группу прибывших временно поселят в здании одной из школ, а затем всем предоставят постоянное жилье. Мы с Еленой Сергеевной и Сережей погрузились в поданный автобус и вскоре оказались в огромной классной комнате вместе с еще несколькими семьями. Кроватей не было — на полу лежали тюфяки. Был единственный на весь этаж умывальник, и это удручало больше всего. Так хотелось помыться после долгого пути. Обещана была баня. Вирта еще раз подтвердил, что через несколько дней нас переселят в более удобное помещение.
Наступило 7 ноября. Кроме общего советского праздника это был и день моего рождения. Елена Сергеевна предложила отметить это событие во дворе школы у костра. Там будет легче сварить по чашке кофе. Мы с Сережей набрали веток саксаула. Затем сходили на Алайский рынок, купили для угощения изюм, вяленую дыню, фрукты. Прилавки этого рынка резко отличались своей яркостью и разнообразием от привычных унылых магазинов военной Москвы. Вечером неожиданно пришел на наш огонек Алексей Яковлевич Каплер и подарил мне корзину с фруктами. Мы приступили к заварке кофе в импровизированной посуде. Забытый изумительный аромат привлекал все больше гостей. Алексей Яковлевич завладел всеобщим вниманием, рассказывая о съемках фильмов о Ленине, автором которых он был. Это оказался самый необычный мой день рождения, запомнившейся на
