– Так прямо вот взял и плюнул.

– Фу, гадость!

– А ты, что ль, плюешься розами, фифа?

– Это когда ж я плевалась?

– Да вчерашнего дня и плевалась. Сидела, глазела на улицу – и плевалась в разные стороны.

– Так то ж были косточки!

– Ко-о-осточки! Говорю же: плевалась.

Дик побрел дальше. Если детина догонит его и ударит, Дик даже не рассердится. Просто закроет глаза. И дальше будь что будет.

Прямо над ним распахнулось окно:

– Эй, ты там! Посторонись!

Толстуха в мятом чепце выплеснула помои. Потревоженная канава, принимая новую порцию грязи, всколыхнулась, зачмокала и плеснула вонючей жижей – увернуться Дик не успел. Капли жира и грязи застыли на плаще безобразными пятнами. Дик моргнул и отер лицо рукавом. Рукав пах омерзительно. Не только помоями – разным.

Вот городские ворота? Но другие – не те, где грифон. Это ворота на мост. Через них он покинет город. И никто не скажет ему: Дик, ты в своем уме? Ты ведь так хотел в Лондон…

– Скашите, милейший, – из окошка богатой кареты высунулся человек, одетый по-чужеземному, – это дорога к аббатству?

– К аббатству, гудмэн. К аббатству.

– Поесшай, – приказал человек вознице. – Только медленно поесшай. Я хочу смотреть все внимательно. Темса – и все остальное.

Дик побрел за каретой. Далеко под мостом шевелились темные воды Темзы. Там, наверное, глубоко. Интересно, куда плывут эти лодки? Вот Дик не умеет плавать…

Карета внезапно остановилась.

– Что это, гудмэн? – испуганно спросил человек возницу и указал вперед.

Дик, будто вопрос был обращен к нему, вытянул шею: вдоль моста стояла изгородь из пик. На некоторые из них были насажены головы. Одни уже высохли. Над другими трудились вороны. Но были и совсем свежие.

– Да не пугайтесь вы, гудмэн! Что вы все время пугаетесь. Каких-то ворюг обезглавили, а головы вот сюда. Чтоб другим неповадно было. И чтоб горожане знали: вор в Лондоне не разгуляется.

– Я всегда полагал, что англичане – варвары. Но затшэм выставляй свое варварство напокас…

– Пшла, – возница не очень понял, что означает «варвары». Но уж, верно, что-то плохое. Иначе чего господину так надувать губы? Ох уж эти иноземные гости. Им бы только брюзжать. Надо же, выдумал: «Ва-а-арвары!» И возница с досады стегнул ни в чем не повинную лошадь.

Карета поехала дальше. А Дик постоял-постоял – и повернул обратно. Не хотелось ему идти мимо пик с головами.

Дождь усилился. Вода пузырилась на изрытой ямами улице. Редкие пешеходы старались идти по «кочкам». Дик же брел прямо так, без оглядки на лужи, рискуя поранить босую ногу. Скоро он вымок насквозь. Ему сделалось холодно.

– Мэйбл, прям как тебе… Когда ты стучала зубами. Но мы развели огонь в очаге, и тебе стало легче. Огонь – это хорошо. Рядом с ним засыпаешь. Глубоко-глубоко…

Зазвонили к обедне.

– Дон! Дон-дон! Дон-дон!

Ты устал, Виттингтон!

Дик набрал в лесу хвороста – без разрешения. Дик своровал этот хворост. Но он сделал это для Мэйбл. И ее отпустили дрожь и ужасный кашель… Мысли о сэре Гриндли… И веселый папаша Эд… Человек со шкатулкой… Гош ухмылялся…

– Дон-дон! Дон-дон!

Все пройдет, как страшный сон…

Дон-дон! Дон-дон!

Невозможный, страшный сон…

* * *

– Что здесь такое?

– Кажись, бродяга пристроился. – Гарри, конечно же, понимал: надо пнуть бродягу под ребра, чтобы тот отсюда свалил. Но что-то его удержало. И он лишь слегка тронул Дика носком башмака: – Совсем мальчишка еще. Смотри-ка, не чувствует ничего. Видно, совсем притомился.

– И решил отдохнуть вот здесь? Прям на моем крыльце? – Хозяин крыльца и дома, большого амбара, битком набитого шерстью, а также трех кораблей, достойный член купеческой гильдии, заседавший в Палате общин, Томас Фицуоррен не спрашивал, а рокотал. Обычно звуки этого голоса вынуждали прислугу, грузчиков и матросов шевелиться с удвоенной скоростью. Когда Фицуоррен входил или выходил, двери постанывали от испуга, а косяки в деревянном ужасе разъезжались в разные стороны. Считали, что вместо сердца у Фицуоррена – бычий пузырь. Туго надутый бычий пузырь – как тот, что мальчишки гоняют ногами на площади ради забавы. Колоти по нему сколько влезет – а ему все равно!

– Эй, ты! Нашел место дрыхнуть.

Дик слабо пошевелился.

– В Нью-Гейт захотел?

Дик, не размыкая глаз, что-то пробормотал.

– Ишь мычит! Подымайся.

– Он говорит: «Memento mori».

– Чего? – Фицуоррен не сразу заметил, что в дверях стоит его дочь. – Элис, а ты здесь зачем? Давай-ка, иди отсюда. Нечего тут глазеть.

– Он говорит: «Memento mori». И он не спит.

– А чего тогда?

– Мне кажется… помирает.

– Помирает? Вот тут? На моем крыльце? А ну, поверни-ка его.

Гарри чуть приподнял скрючившегося Дика и повернул его на спину. Дик вдруг опомнился и попытался привстать:

– Гудмэн! Простите, гудмэн! Я ничего не сделал… Я думал, всё…

«А руки вон вылезли из рукавов», – подумал вдруг Фицуоррен. Пальцы его шевельнулись и вспомнили, как когда-то сами вылезали из рукавов. Тогда у него, Фицуоррена, еще не было кораблей и амбара, набитого шерстью. И был он совсем не толстый, а тощий и долговязый. И таскал по сходням мешки, бегал на побегушках…

– Как ты сказала? Что он тут бормотал?

– «Memento mori», отец. «Помни о смерти».

Фицуоррен наклонился:

– Эй ты, помирать задумал? Гарри, зови-ка Хью. Пусть он тебе подсобит. Помирать он задумал… Хью, давай! Тащите его. Элис, а ну не пялься. Лучше дверь придержи. Надо ж! «Помни о смерти…» Туда вон, туда, под лестницу. Хью, дай-ка овчину. Да не эту, а старую. Подсовывай под него. Вот так. И сверху накрой мешковиной. Вишь, как дрожит. И весь мокрый. Пусть Хью затопит камин. А то ишь, помирать задумал. Прям на моем крыльце… Стяните с него дрянной плащ. И нижнюю куртку тоже. Руки вон как торчат – что твои палки. Элис, не ты. Пусть Гарри…

– Отец, я знала, ты очень добрый. Самый добрый на свете.

– Да ладно, иди, иди. Что там тебе надо делать?

Томас Фицуоррен мельком взглянул на дочь: ей всего тринадцать, но пусть кто-нибудь скажет, что в Лондоне есть девица красивее Элис. Одень ее как королеву – и сама королева тут же лопнет от зависти.