«Вот это дааааа… — не укладывалось в голове дяди Левы. — Такую девушку и за такого придурка…»

— Из каких мест жених будет? — спросил он.

— Из здешних… — ответил Григор и откусил от свернутого в рулончик лаваша с сыром и зеленью.

Дядя Лева вспотел. Теперь он уже ругал себя за то, что медлил с разговором. Избранник Аревик, по описанию Григора, выходил таким же обалдуем, как и его Адик.

— А звать-то как жениха? — так уже, больше для «протокола», чем из интереса, спросил он.

Григор дожевал лаваш, запил это дело вином, неспешно вытер салфеткой рот и, вперившись взглядом в дядю Леву, что есть мочи воскликнул:

— Адик зовут его, Адик!!! Сын это твой! Сын! Уха-ха-ха-ха-ха! Уха-ха-ха-ха-ха…

И шестеро угрюмых, жующих да хмыкающих мужчин разом побросали свои приборы на стол и взорвались хохотом. Особенно сильно хохотали два толстяка, чьи животы упирались в боковины стола, отчего вся посуда и бутылки с вином дребезжали в одном ритме с сотрясающим их смехом. Аревик с матерью стояли в проеме двери и хихикали, прикрыв ладонями рты.

Дядя Лева вошел в ступор. Его стали одолевать сомнения относительно реальности происходящего, и чтобы развеять их, он укусил себя за указательный палец. Ирреальность ситуации дополняла подпрыгивающая на столе посуда. Смеющиеся хозяева и гогочущие гости просекли значение приема с пальцем, отчего зашлись смехом пуще прежнего. Подтвердив явь представшей пред ним картины, дядя Лева испытал еще более странное ощущение. С одной стороны, его грело счастье за Адика, который наконец-то женится на Аревик; с другой — его жгла злоба и обида, что такое наиважнейшее мероприятие, как женитьба сына, зачиналось и разыгрывалось за его — отца жениха! — спиной. Ко всему прочему дядя Лева был самым уважаемым человеком в округе, и такие розыгрыши не делали ему чести и могли плохо повлиять на созданный годами авторитет.

Гогочущий Григор, видимо, распознал причину долгого смятения соседа и жестом велел всем угомониться. Когда все смолкли, он встал и, взвешивая каждое слово, сказал:

— Не сердись, Лева джан, дорогой сосед и уважаемый человек! Мы не разыграть тебя хотели и, конечно же, не оскорбить. Это молодые так придумали. Думали, что мы порадуемся больше. Я, видит Бог, сам только вчера узнал! Я даже не знаю, когда они успевали общаться! Ха-ха. Ну, что поделаешь?! Любят — так пускай женятся. Я не против. Да, парень у тебя не простой, ну и что? Я ведь по молодости такое вытворял, что, кроме как тюрьмы, мне никто и не желал ничего. И как видишь, тоже не последним человеком стал!

— Нет, Григор, — начал вставший напротив соседа дядя Лева. — Ты человек достойный, и не в обиде я на тебя. Молодые — озорные. Ясное дело! Что я могу сказать тебе? Только то, что судьбу не сотрешь со лба, а и пусть будет так, как оно случается! Аревик твоя — золото, и честь мне такую невестку в дом свой пригласить!

— Я очень рад, Лева… — полным чувств голосом заключил Григор и, смахнув слезу, крепко обнял друга.

Дядя Лева обнял свояка в ответ и счастливо зарыдал. Григор тоже плакал. Шестеро гостей произнесли стоя тост: «За счастливые мужские слезы, питающие дерево вековой дружбы!»

Что-что, а толкать тосты в тему наши умеют!

С тех пор прошло больше двадцати лет. Дядя Адо — по-прежнему красавец — восседает в своем доме за праздничным столом, важный, как дон Корлеоне. Его окружают многочисленные дети и шумные внуки. Я сижу почти напротив него. Радушие хозяина не знает границ. Волшебный баритон жизнеутверждающе разливается по всему дому. Его супруга — все такая же стройная тетя Аревик — вносит большой поднос с квартетом дымящихся на нем запеченных куриц. При виде куриц лицо дяди Адика пронзает счастливая судорога.

— Ха! — восклицает он и принимается рассказывать старую историю да учинять развеселую пантомиму.

Помимо Наиля и Адика у меня было около дюжины дядек, жизненные траектории которых не имели столь частых точек надлома, как у первых, что не делает их менее интересными. Хотя переломы и всплески были и у этих: лишенная драматизма жизнь виделась им пустой тратой времени. Казалось, мужчины нашего рода специально искали приключений и бурных, взрывных развязок. Мировоззрение большинства из них счастливо умещалось между нижними границами Наликовой психопатичности и Адиковой беспечности, к тому же было накрепко привязано к кодексу настоящего мужчины и постулатам завокзального устава. Но и среди них встречались исключения…

Был, например, дядя Гамлет — тощий, около двух метров ростом и с невероятно массивной челюстью, в связи с которой и получил погоняло «Чяна», то есть «челюсть». Несмотря на имя, данное в честь датского принца, озабоченного поиском смысла человеческого бытия, сам дядя задумываться не любил и был одним из первых, кто бросал камень в огород очкариков и интеллигентов.

Когда Гамлету было тринадцать, его отец, высоченный дядя Геворг, двоюродный брат бабушки Люсинэ, умер в больнице от побоев. В кинотеатре «Октябрь» перед самым просмотром он отказался пересесть по просьбе сидящих сзади ребят на место одного из них, так как, по их мнению, его продолговатое туловище и массивный череп затмевали собою экран. Истинная же причина этой роковой просьбы крылась не в его росте, а в красотке, которая по трагичному стечению обстоятельств села подле дяди Геворга. После фильма, ранним и темным южным вечером, трое оскорбленных крутанов решили воздать должное моему непонятливому родственнику и пригласили его за угол. Дядя Геворг был не робкого десятка и, долго не мешкая, всадил добротный справа в скулу самого борзого. Тот упал, а вслед за ним упал и он сам, ощутив тяжелый и холодный удар в висок. Били стальным кастетом прямым сбоку. Все длилось не более минуты. Осветив зажигалкой недвижное тело неприятеля, из промятого виска которого пульсировал фонтанчик крови, крутые ребята, удовлетворенные преподнесенным уроком вежливости, срочно смотали. В больнице, ненадолго придя в сознание, дядя Геворг что-то мямлил и кого-то о чем-то умолял — то ли жену просил позаботиться о сыне, то ли Гамлета о матери.

Умер дядя Геворг до операции.

Ребят потом нашли и дали им большие сроки. В кинотеатре нашлись свидетели, которые запомнили их по перепалке с высоким гражданином.

Мать Гамлета, тетя Софа (ударение на первом слоге), на четвертый год после гибели мужа слегла с гангреной ноги. Она и до того болела — ранний сахарный диабет подтачивал тело постепенно и методично, как недремлющий, но осторожный враг. Врачи решительно настаивали на срочной операции, пока яды разлагающегося белка не отравили организм окончательно. По другую сторону от единогласных врачебных рекомендаций стояло несгибаемое «Нет!» моих родственников, самый грамотный из которых окончил восемь классов, что не мешало ему клеймить всех врачей «очкариками» и «мясниками». Молодая женщина и без ноги — это было уже слишком для ее доброжелателей!

Все мои родственники, как заговоренные, боялись любого хирургического вмешательства. Сакральный страх при слове «операция» бросал в дрожь даже самых сильных и отчаянных представителей нашего рода. Провожая родственника на удаление аппендикса, женщины хором голосили, а мужчины принимались искать знакомых в бюро ритуальных услуг. После легко устраненного аппендицита «чудом уцелевшего» беднягу и героя встречали дома как римского триумфатора.