Но все это происходило гораздо позже, когда начался кошмар. А пока речь шла о реальности. Стефани стояла, опершись на кресло, и, чтобы взять себя в руки, чтобы совладать со своими нервами и подавить нараставшую панику, заставляла себя вглядываться, запоминать, противостоять. Это была единственно возможная защита: отстраниться с помощью холодного и объективного взгляда. И тут она и вспомнила про свой полароид; при взлете она положила его на соседнее сиденье. Вот то, что ей сейчас требуется: холодный, безучастный, объективный взгляд. Стефани схватила фотоаппарат и сделала несколько снимков, сначала головы, затем все вместе, весь салон самолета, — тщательно, насколько позволяли рывки «Дакоты», наводя объектив.

И тогда она вспомнила о Массимо.

Когда они взлетали, он сел в хвосте. Стефани положила фотоаппарат и направилась в хвост, но самолет вдруг нырнул в воздушную яму, задрожал, размахивая крыльями, как будто два человека отбирали друг у друга штурвал. Ее швырнуло назад, она вскрикнула и упала, — а потерявшая управление «Дакота» пикировала, выравнивалась, кренилась на одно крыло, потом на другое, и наконец, задрав нос, медленно поползла вверх в каком-то истощении сил, предшествующем срыву и финальному падению. При каждом толчке самолета, который качало словно на волнах разбушевавшегося моря, все новые головы соскакивали с колен своих бывших хозяев, катались туда-сюда, тыкались Стефани в лицо, сталкивались между собой, напоминая крабов в корзине… Наконец ей удалось подняться, и она застыла, прижавшись спиной к перегородке, над этим отвратительным бильярдным столом, изо всех сил борясь с искушением поискать убежища в истерике или в трусливом обмороке. Падения самолета она ждала почти с надеждой, но пилоту в очередной раз удалось выровнять машину, навязать ей пусть и неуверенную, но внятную траекторию полета, и «Дакота» потащилась дальше, наклоняясь то на одно, то на другое крыло, как нетвердый на ногах человек; самолет, казалось, повторял, увеличивая их в масштабе, движения агонизирующего пилота, что в полусознательном состоянии все еще цеплялся за штурвал…

Стефани воспользовалась затишьем, чтобы возобновить поиски Массимо. Итальянец лежал на спине, мертвый, но с головой на плечах. Она опустилась рядом с ним на колени, взяла его за руку и расплакалась, как будто потеряла лучшего друга.

В тот миг, когда ее рыдания начали стихать и когда от самой продолжительности этого ужаса его воздействие стало, с началом привыкания, притупляться, самолет внезапно взвился свечой; за кратким ревом двигателей последовала полная тишина, и «Дакота», казалось, застыла на месте. Затем она скользнула вбок, винты взвыли пронзительно и жалобно, Стефани упала и откатилась к перегородке, крича от ужаса, от страха смерти…

В течение секунд, что затем сменяли друг друга во временном измерении, не имевшем ничего общего с обычным человеческим временем, самолет падал, вращаясь, точно осенний лист, в медленном вальсе, и это сопровождалось воем винтов, у которых ужас Стефани заимствовал то надрывный крик, то пронзительную жалобу…

Последнее, что она запомнила, — падение замедлилось, самолет выровнялся, и в тот самый миг, когда в ней пробудилось нечто вроде отчаянной надежды, последовал удар, взрыв, и больше уже не было ни страха, ни реальности, ни кошмара.

«Красное…» Такой была ее первая мысль.

Солнце пробивалось сквозь кровеносные сосуды век. Стефани открыла глаза.

Она лежала на бархане в двадцати метрах от самолета. «Дакота» раскололась надвое; хвост и нос машины вошли в песок, она напоминала раскрытый циркуль, стоящий на двух ножках.

В зияющем проломе в боку фюзеляжа висело обезглавленное тело стюардессы с бессильно опущенными руками.

Металлический остов самолета и барханы омывались жарким пульсирующим светом, как будто по пустыне пробегали прозрачные и вместе с тем отчетливые волны. Изумрудное сари стюардессы было единственной свежей нотой в окаменевшей сухости песков. Бедная восточная принцесса, наверное, была обезглавлена железными обломками в момент катастрофы.

И вот тут пробудилась память, потоком хлынули воспоминания, и Стефани застыла. Ее первые мысли сначала попытались спрятаться, убежать, но неумолимые потоки сознания все возвращались, неся с собой череду неопровержимых картин всего того, что она только что пережила, всего, что недавно видела…

На песке между ней и самолетом лежало два предмета.

Голова господина Алави была обращена к солнцу с выражением печального неодобрения. Голова свирепого шахира, что разговаривал с ней в самолете, покоилась на одной щеке, а на другой щеке продолжал воинственно топорщиться ус.

Стефани закрыла лицо руками и дала волю умышленным, долгим рыданиям, не стараясь их сдерживать, чтобы полностью выплакаться, освободиться…

Через некоторое время она огляделась. Ничего. Песчаные барханы и белое, дрожащее, слепящее небо.

«Часть небытия». Так они ее называли… Ее мозг пронзила мысль, что она, возможно, скоро умрет от жажды. Она вскарабкалась на бархан, чтобы посмотреть, нет ли чего-нибудь живого на горизонте. Там не было ничего. Огромное ничего без конца и края…

Стефани спускалась с бархана, почти по щиколотку утопая в песке, когда увидела, что тело стюардессы задергалось в конвульсиях, как будто пыталось высвободиться. Затем оно подалось вперед и рухнуло на песок, явив сквозь разорванное сари беспомощно обнаженную ногу.

В зияющей дыре показалось одуревшее лицо Массимо дель Кампо.

Впервые Стефани подумала, что она и в самом деле сошла с ума. Ведь до этого она видела Массимо мертвым: безжизненное тело, распростертое в салоне самолета. А теперь он был живой и смотрел на нее, разинув рот, с таким выражением коровьей тупости на лице, что она сразу почувствовала себя лучше. Наконец-то что-то знакомое, неизменное. Восстановление связи с привычными, нормальными вещами.

— Што… што… што… — запинаясь, выговорил Массимо, и дальше этого дело не пошло.

Видимо, именно такой помощи Стефани и не хватало, чтобы к ней вернулось хладнокровие и даже некоторое чувство превосходства.

— Все отлично, Массимо! — произнесла она успокаивающим тоном, каким обращаются к насмерть перепуганному карликовому пуделю.

— Отлично! — простонал он. — По-твоему, это… отлично!

— Да, в общем, все, разумеется, относительно… Ну, ты знаешь, теория относительности… Эйнштейн.

— Эйнштейн!

Он бросил на нее еще один перепуганный взгляд и стал выбираться из самолета, стараясь не разорвать свой восхитительный костюм из белого бангкокского шелка. Массимо был из тех латинян, что способны на героизм ради спасения своего костюма.

В конце концов он тяжело рухнул на песок и остался там сидеть, раскинув ноги. Обезглавленное тело стюардессы лежало совсем рядом в очень женственной восточной позе беспомощности и покорности. Массимо немного потаращился на нее, затем глаза его обратились к Стефани с призывом о помощи.