– Террор, – вопила как-то Марта. – Трахать этих чертовых исламистов во все дырки. А то они скоро и сюда придут. Они уже здесь!

Дешевый одеколон пенсионеров щекочет нос, а от запаха пригоревшего сыра на теплых бутербродах Тим почувствовал голод, но есть ему некогда.

Он выпивает кофе, кладет евро на прилавок и выходит из бара. Рамон кричит ему вслед hasta luego[56], что Тим и повторяет в ответ. Он опаздывает. Идет к машине, которую ему удалось припарковать на улице Calle de Fuencarral, когда он вернулся с гор. Только он хотел вставить ключ в замок дверцы авто, как увидел ее, Милену. Не ту, о которой поется в песне, но все равно тебе хочется, чтобы она была твоей. Она встряхивает свои темные волнистые волосы, раскрывает объятия, кричит его имя и… пройдет немало времени, пока он, наконец, появится на работе.

– Мы успеем, – говорит Милена.

Он тоже хочет успеть, поэтому они успевают.

Она возвращалась домой с работы. Он должен был знать, что она пройдет здесь. Возможно, он именно потому и оставил машину в этом месте. Стриптиз-клуб, где она работает, закрывается в девять утра.

Он поднимается за ней в квартиру. Ей ни о чем не приходится его просить, он смотрит на диван в гостиной, пока возится с ее лифчиком, никак не может научиться расстегивать застежку. Ее теплая кожа под кончиками его пальцев. Ее влажные губы. Ему хочется своим языком почувствовать ее язык. Наконец ему удается справиться с застежкой, она возится с его ремнем от бежевых чинос. Только теперь он замечает, что выбрал бежевые брюки, а зеленые выбросил в стирку после ночной прогулки. Серый льняной пиджак висит на кресле в спальне Милены возле ее трюмо, значит, пиджак он тоже переодел. Он видит себя в зеркале, быстро отворачивается, целует ее плечи, дышит ей в ухо и проводит языком по ее шее. Ей нравится, когда он так ласкает ее.

Ее грудь на его груди, мягкая на твердой, он прижимает ее к себе, она шепчет что-то неразборчиво. Они опускаются на кровать, медленно, вместе. Он фантазирует, что на ее месте Ребекка, хотя они совершенно не похожи. Милена аргентинка, ей уже за сорок, на ее тело не действуют законы гравитации, но прожитые годы заметны вокруг глаз. Ее жизнь, полная самопожертвования. Иногда в ее глазах появляется жесткость, и тогда они из карих становятся почти черными, словно демонстрируя, что она слишком много знает о том, что это такое, уметь постоять за себя.

Она стаскивает с него майку, расстегивает брюки, снимает трусики, поднимает юбку и садится на него. Быстро и жестко, глубоко с первой секунды. Она торопится так, будто это последнее утро перед концом света или просто понимает, что ему пора идти.

Что времени мало.

Follame, cariño[57].

Она и вправду говорит именно это? Он видит снизу ее подбородок, ноздри, она движется, как бы в такт с запахами комнаты, еды, оставленной вчера на плите, чтобы остыла. Может быть, это ropa vieja[58], от которой веет перцем чили, кориандром и почти прогорклым жиром.

Утром она хочет секса именно так, оседлать его, скакать на нем, как на усталом коне, она использует его таким способом. А он гладит ее по щеке, знает, что ей это приятно.

– Скажи, что ты меня любишь, Тим, – просит она, и да, конечно, он может это сказать, он говорил это и раньше.

– Я люблю тебя, – говорит он.

Он будто бы и в комнате, но не весь, целиком, а только часть его. А когда она двигается над ним и он движется в ее теплом лоне, то тогда он исчезает целиком. Если таблетки размывают на части его мозг, то секс разрывает на части его душу.

Она смотрит сверху на него, как бы убеждаясь, что он все еще с ней, ускоряет темп, издает звук, и он понимает, что делает то же самое. Длинный медленный стон их обоих, древний первобытный стон. Они прекращают стонать вместе, но каждый сам по себе, и у него возникает вопрос, о чем она думает, о ком.

– Спасибо тебе за ложь. Мне это нужно.

– Кого ты видишь на моем месте?

– Никого. Ты никто, Тим, мне не надо притворяться.

– И все-таки я кто-то.

Она гладит его по лбу, улыбается.

– О’кей, ты – все те любовники, которых я попросила уйти, а потом пожалела об этом.

Она ставит перед ним тарелку сваренной со свиным жиром черной фасоли. Она не заботится о том, чтобы запахнуть розовый махровый халат, и он не может оторвать от нее взгляд, попутно запихивая в себя еду. Она улыбается, ей, похоже, нравится, как он на нее смотрит, как и ему нравится ее взгляд на него.

У Милены двое сыновей, Лео, восемнадцать, и Марио, двадцать один. Марио уже в Англии, в «Кембридже», и Лео в следующем году пойдет туда же, в подготовительный интернат. Неясно, где он в это утро. Милена в жизни бы не допустила, чтобы он летом работал. Кто отец мальчиков, Тим не знает, но слухи ходят, что он профессор технической физики из университета в Мадриде, дворянского рода, влюбившийся в нее во время учебы в Буэнос-Айресе.

Кем бы ни был папа мальчиков, ясно, что он никогда не брал на себя никакой ответственности за них, даже экономической. Так утверждает Милена, и он ей верит. «Я не хочу иметь ничего общего с этим козлом», – сказала она однажды, и мальчиков тоже вроде не особенно интересует этот вопрос. Тима они считают чем-то вроде курьеза. Раз маме хорошо и весело в его присутствии, они его терпят. Они вместе праздновали Рождественский день, ели козлятину, запеченную в духовке, «совсем как у бабушки в Сальте, когда я была маленькой», и запах мяса, как запах немытого мужского члена, наполнил квартиру. Они опьянели все четверо в тот вечер. Лео вырвало в туалете, и наутро Милена сердилась на Тима. «Как ты мог напоить моего мальчика до такого состояния?»

«Он и сам прекрасно с этим справился, без моей помощи», – хотел сказать Тим. Но вместо этого сказал лишь: «Ничего с ним не случится».

Она делала вид, что сердится на него, но в конце концов поцеловала в щеку.

Он ест бобы. Сладкий лук придает особый вкус жиру, бобы тают во рту.

– Вкусно, да?

Он кивает.

Ей, кажется, ничего больше от него не нужно, кроме этих моментов, да ему и нечего ей дать. Уж конечно у нее больше денег, чем у него. Стриптизерша, массажистка, эскортница. Здесь, в Пальме, долго жила ее мама и присматривала за мальчиками, пока Милена зарабатывала деньги на их образование. Мама вернулась в Буэнос-Айрес, но Милену совсем туда не тянет. «Там ничего для меня нет, кроме прошлого».

Скоро ее сыновья вылетят из маминого гнезда. «Тогда я найду себе богатого немецкого старикашку», – сказала она однажды то ли в шутку, то ли всерьез. И Тиму нет дела до того, какую пустоту в ее существе он пока заполняет. Она быстро найдет своего немца, и тогда все это кончится.