Володька легко вез сани с флягами, шутил, смеялся. И они почему-то поехали именно той дорогой, какой она шла днем. И когда проходили мимо ее дома, Володька кивнул в сторону калитки и спросил:

— Не жалеешь, что не уехала со всеми?

Он спросил с той же улыбкой, и смех в глазах играл. Он не подозревал, что попал в ее болевую точку. Она ответила честно:

— Жалею, Володя.

— Вот как?

Он смеяться перестал, внимательно посмотрел на нее. Но она не стала ничего объяснять. Помолчали, и через некоторое время, когда уже Ирма собралась заговорить о другом, Володька сказал:

— А я не жалею.

— О чем? — не поняла Ирма.

— О том, что ты не уехала со всеми.

Теперь он не смеялся. Совершенно серьезными глазами смотрел на нее. Она нахмурилась, остановилась. Вдруг все вернулось на место. Она увидела магазин, почту, вспомнила, что в любую минуту по этой дороге может поехать Павел или пройти кто-нибудь из домашних, из соседей. Она вдруг взглянула на все другими, своими сегодняшними глазами. То, что она стоит посреди улицы с мужчиной, показалось ей ужасным преступлением. Она смешалась, заторопилась и дальше пошла одна, быстро, насколько ей это позволяли тяжелые сани. Она даже ни разу не оглянулась до самого дома — настолько ее сковал страх. Дома Ирма поднялась к себе и до прихода Павла возилась с дочкой. Здесь, дома, все чувства, неожиданно возникшие при встрече с Никитиным, уже казались глупой блажью. Она только испытывала некоторую досаду на то, что позволила Володьке увидеть ее такой — с санками, флягами, тогда как в его представлении она наверняка осталась недоступной школьной красавицей. Ни к чему было разрушать образ.

Никитин же, к вечеру закончив дела, достал коробку со школьными фотографиями. Снимков было так много, что мать приспособила под них коробку из-под макарон. В школьные годы он увлекался фотографией. Снимал много, все подряд. Он без труда отобрал фотографии Ирмы — их было немало. Разложил на столе, молча постоял, разглядывая. Мать подошла, встала сзади. Вздохнула. Взяла в руки одну из фотографий.

— Да. Глазки-то горят. Кажется — все нипочем. А жизнь-то скрутит так, что не придумаешь.

Сын молчал, а Марья Ивановна хотела развить тему. Не понравилось ей Володькино поведение сегодня. Совсем не понравилось. Но сказать прямо — нельзя. Взрослый уже, самостоятельный. Работящий и умный. Упрекнуть не в чем. Задумал маслобойку в деревне построить — построил. А сколько было советчиков, сколько завистников! Всех и не переслушаешь. Были такие, что предрекали одни убытки. Будто никто из села к ним подсолнечник не повезет, потому что привыкли в район возить. И неурожай прочили, и все такое. Володька не послушал никого и оказался прав. Все везут к ним теперь. И масло получается как надо — хочешь горячего отжима, хочешь холодного. А вот в личной жизни Володька не шустрый. Женить его надо, чтобы все как у людей, без этих глупостей. Тут осторожность требуется. Тут он без нее, матери — никуда. Она все дела в деревне знает. А он, пока в чужих краях обитал, от деревенской жизни поотстал. Пять лет дома не был — то армия, то в городе счастья искал.

— Ты, сынок, теперь не в прошлое должен смотреть, — мать кивнула на фотографии, — а в будущее. Твои одноклассницы-то все давно замужем, дети у них. Они тебе неровня. А для тебя уж новые подросли невесты…

— Да ну? — весело отозвался Володька и повернулся к матери. — Это не соседка ли наша сопливая?

Мать насупилась. Сын угадал ее тайный замысел насчет Маринки, соседкиной старшей дочери. В уме она так ладно все обрисовала, а сын готов поднять на смех ее проект!

— Ты, сынок, забыл, что в деревне живешь… — напомнила она, — Деревня не город, тут все на виду. Ты вот сегодня Ирму провожать пошел, благородство выказал. Думаешь, ей хорошо будет от этого?

— А что же плохого может быть? Две тяжеленные фляги, мам! Мыслимое ли дело женщине на себе тащить?

— Раз ее муж послал, значит — мыслимое. Она — мужняя жена. Их в нашей деревне таких каждая вторая. Деревенская баба приучена и фляги таскать, и трактор водить. А вот ты влезешь со своими городскими замашками, и ей хуже будет, и тебе достанется!

Как ни силилась Марья Ивановна сдержаться, не удалось. Обидно стало за сына, потому что видела наперед: не то делает, не туда смотрит.

— Какая из Ирмы баба? — поморщился сын.

— Уж какая получилась! А только тебе на нее пялиться не резон, сынок. У нее муж — бандит. От него всего можно ожидать.

— Кто тебе сказал?

— А кто бы ни сказал! В деревне не спрячешься. Темная у них семейка, вон каким забором свой терем обнесли! Людей сторонятся, живут скопом, будто цыгане какие… Тьфу!

Владимир собрал фотографии, но назад, в коробку, складывать не стал, убрал в ящик стола, словно ставя в разговоре на эту тему точку.

Но мать никак не могла успокоиться.

— Я тебе к тому это говорю, сынок, что Павел Ирму к каждому столбу ревнует. У тебя, может, худых мыслей и в помине нет, а он…

— Откуда ты знаешь?

Мать вздохнула и села на диван, с сожалением глядя на сына, как на несмышленого ребенка, не понимающего очевидных вещей.

— Люди говорят, — вздохнула она. — Да и то! Привел в дом красавицу — тонкую да звонкую. А что с ней делать не знает. Сделать из нее ломовую лошадь — порода не та, того и гляди загнется. А держать такую в холе и неге — У нее мысли могут появиться неугодные. Сами-то они с братом всех девок перебрали. Как приехали из своего Казахстана, как увидели русских девушек-то, крыша и поехала. Зачем она за него пошла? А то не видела, что он направо и налево гуляет!

Говорила это все Марья Ивановна, словно сама с собой рассуждала. А потом заметила — сын слушает ее как-то не так. Затаенно, словно подслушивает. И убедилась, что не зря боялась. Ах, язык мой — враг мой! Разболталась…

— Так, значит, мать, несладко ей живется с Павлом? — задумчиво переспросил сын, и мать пожалела, что затеяла этот разговор.

Было еще совсем темно. Свет сочился из-за кухонной занавески, но он проснулся не от света. Сначала, в полусне, его накрыло облако волнующего запаха. Тело отреагировало прежде, чем он открыл глаза и догадался, в чем дело. Что-то давнишнее, живое, волнующее взбудоражило его. Он открыл глаза и увидел женщину. Она стояла совсем рядом, перед раскрытым шкафом, и что-то осторожно искала среди белья. Подол ее ситцевого домашнего платья касался пальцев его откинутой руки. Пошевели он пальцами, пожалуй, мог бы дотянуться до внутренней стороны ее коленки. От этой мысли стало жарко. Доброе не пошевелился, ничем не выдал своей маленькой тайны, продолжал притворяться спящим. Он видел ее руки, несуетливо перекладывающие стопки белья. Задержал взгляд на ближайшей к нему — крепкая, гладкая на вид, женская рука, возле самого локтя две маленькие родинки. Женщина достала из-под белья белый полотняный мешочек, прикрыла осторожно дверцу шкафа и на цыпочках вышла из комнаты, даже не взглянув в сторону Доброва. Его сначала позабавила, а потом озадачила собственная реакция на присутствие этой женщины.