– Вы кто ему будете? – поинтересовалась Банни.

– Бывшая жена.

Обе пристроились на жесткой скамье в коридоре, измученные перенесенными страданиями, сплоченные общей судьбой и взаимным сочувствием. Интуиция подсказывала обеим, что ни одна из них не знала счастья и давно изверилась в надежде быть счастливой. Печаль и внутренняя опустошенность – вот их удел.

– Когда Пенкрофт заявил, что желает уехать во что бы то ни стало, я не пыталась его удержать. Я родом из Лапландии, а у нас принято подвешивать на шею оленю-вожаку деревянную колоду, чтобы не слишком быстро бежал. Муж тяготился семейной жизнью, вот я и отпустила его на волю… Пусть плывет в заморские дали, если уж ему так приспичило. Все мечтал, что вдалеке от дома он встанет на праведный путь…

– Да… Видать, оба они неугомонные. Бен тоже все твердил: в разлуке он, мол, исправится и вызовет меня к себе. И теперь, когда его дела поправились, наверняка вызвал бы…

Мэг уставилась на нее круглыми глазами.

– Как же вы отстали от жизни, милая моя! Неужто до сих пор верите, будто мужья призовут нас к себе, чтобы вновь свить семейное гнездышко? Да ведь они и из дома-то сбегают от нас!

Банни испуганно сжалась. Судя по всему, она тоже понимала эту очевидную истину, только не решалась себе признаться. А Мэг не была сентиментальной. Наделенная здравым умом, самокритичная и склонная к пессимизму, она отличалась трезвым подходом к жизни.

– Разве не ясно, что с нами порвать нельзя? Мужчина либо сбежит без оглядки на край света, либо до конца дней останется возле нашей юбки. Будет любить свою благоверную и в то же время побаиваться ее. Муж не осмелится заикнуться, что не прочь сходить в бар, опрокинуть стаканчик да послушать музыку, что рад бы закурить в гостиной, но кто же ему позволит, этак все занавески дымом провоняют. Наше отношение к мужчинам, милочка, складывается из двух моментов: мы по справедливости судим их и прощаем безо всяких на то оснований. А они прекрасно сознают, что мы всегда правы и гораздо выше их по своей порядочности. Сознают, что мы единственные в мире знаем их как облупленных, со всеми их недостатками и стремлением казаться лучше, чем они есть на самом деле. Мы для них досадная помеха, ведь им хотелось бы завоевать уважение не по праву, не по заслугам, а в обход собственных недостатков и слабостей, но с нами-то этот номер не пройдет. Вот они и бегут куда глаза глядят. Сулят потом выписать нас к себе, поскольку именно от нас и сбежали. Мужья остаются вечными детьми, как нам вечно оставаться в матерях, поэтому они всегда разрушают порядок, а мы испокон веку восстанавливаем его. Они могут позволить себе быть жестокими, потому что мы все равно простим их. Для них важно одно, для нас – другое. И вот теперь, в свои сорок лет – хотя в моих документах по ошибке указаны сорок два, – мы очутились среди ночи в какой-то больнице, на жесткой скамье… Вздумай кто спросить нас, согласны ли мы начать все сначала, мы в один голос ужаснемся: «Боже упаси!» – а сами в любой момент готовы повторить все от начала до конца. Вот почему для нас главные радости жизни – стряпня да уборка. Стряпать еду и наводить порядок – таков наш удел. Вижу, вас сморило, дорогая, тогда я закругляюсь.

По коридору прошествовал врач в белом халате, невидимые часы мерно пробили полночь.

На следующий день в комнату Эрвина, где обосновался Пенкрофт, заявился низенький, коренастый лакей с чисто выбритым лицом, пожелал гостю доброго утра и положил перед ним револьвер.

– Я привык получать к завтраку кофе, – просветил его Пенкрофт.

– Предпочитаете прежде позавтракать?

– Прежде чего? И кто вы такой?!

– Значит, все еще сердитесь, – язвительно усмехнулся лакей. – Что ж, в таком случае представлюсь: я старина Штербинский.

– Можете быть свободны, старина Штербинский.

– Даже не желаете назвать меня по имени? – оскорбился тот.

Пенкрофту сделалось жаль старика. Он бы и рад обратиться к нему с душой, по имени, но как тут угадаешь? Назвать его Адрианом или Бруно? А вдруг его зовут Гастон?

– Вы для меня Штербинский, и дело с концом! – сурово произнес он.

– Серчаете, стало быть?

– Вот именно.

– Ваша правда… Спаси вас Бог, сударь мой… – И уже с порога добавил: – Упокой Господь вашу душу!

– Эй, постойте! Что это за чушь вы несете?! – Возмущенный Пенкрофт вскочил с постели, но за стариком Штербинским уже захлопнулась дверь.

Да что они все его оплакивают? Должно быть, есть на то причина. Пенкрофт выглянул в окно. Внизу собралась кучка людей, и все они выжидательно поглядывали вверх, на его окно. С того места, где стоял Пенкрофт, открывался вид на площадь, обсаженную кактусами; бравые техасские парни сурового вида выразительно похлопывали плетками по голенищам сапог, а шпоры отзывались зловещим позвякиванием.

М-да, надо смываться отсюда, да поживее…

Осторожно, не спеша, он двинулся по лестнице вниз. Из темного закутка под лестницей его почтительно окликнул лакей:

– Мистер Вальтер, рад видеть вас живым и в добром здравии!.. Хочу вам кое-что показать… – Между делом старик вытащил из ушей ватные затычки. – Это чтобы не слышать грохота, – пояснил он.

– Какого еще грохота?

– Выстрела, значит… Пожалуйста, зайдите сюда на минуточку, мистер Вальтер!

Пенкрофт покорно проследовал за лакеем.

Подойдя к шкафу, старина Штербинский извлек оттуда ветхое боа, мятый букетик пыльных искусственных цветов и изображение некой дамы в трико и с короной на голове; дама восседала на тележке, которую везли два танцовщика-комика.

– Все здесь у меня в целости и сохранности, – скорбно произнес старина Штербинский. – Убедитесь сами… – Он прижал палец к губам. – Не бойтесь, я никому не проговорюсь. – Из глаз лакея выкатились две крупные слезы. – Просто хотел вам показать… Может, как-нибудь и наведаюсь к ней…

– Где ее похоронили? – взволнованно спросил Пенкрофт.

Лакей в ужасе воззрился на него.

– Господи, да что вы такое говорите!.. Ведь она только что отписала мне, с ней, мол, все в порядке, и интересовалась, как вы и что с вами… Но я-то уж слишком стар, чтобы ехать к ней на край света, в Шанхай. Я показываю вам эти реликвии, потому как знаю, что вы ее любили, и вообще… все могло бы сложиться по-другому, не доведись ей спасать своего отца от тюрьмы… – Он ударил себя в грудь кулаком. – Плюньте мне в глаза, мистер Вальтер! Я понимаю… понимаю, что загубил две жизни. Госпожа об этом ведать не ведает, никто даже не догадывается, только мы с вами знаем, да разве что попугай в семье Васинских… – Старик уставился перед собой остекленелым взглядом, и по щекам его покатились слезы.

– Не расстраивайтесь, все еще может повернуться к лучшему, – попытался утешить его Пенкрофт.