Дома Якоб сел, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и снял галстук. Он все время посматривал на часы, словно у него была назначена встреча, мычал свою песенку и отстукивал ритм указательным пальцем по столу.

— Вы не переодеваетесь? — спросила Эльза.

— Еще нет, вам тоже пока не стоит.

— Мы еще куда-то поедем?

— Да. И вам это даже понравится.

Он смачно плюнул себе на сапоги и стал натирать кожу рукавом пиджака.

— Куда же? — недоумевала Эльза.

— Бить в набат.

Когда время пришло, он сказал:

— Поехали, теперь пора. Они наверняка все как раз ужинают.

На пути к церкви он остановился у дома коменданта замка. Не слезая с козел, он крикнул: «Штруберт, выходи!» Ему пришлось крикнуть несколько раз, чтобы добиться результата. Наконец Штруберт распахнул дверь и выбежал из дома с растрепанными волосами, пытаясь просунуть руку в рукав рубашки.

— Да где пожар?

— Пожара нет, Штруберт, но грянет буря. — Якоб спрыгнул с коляски и подошел к коменданту замка. Эльза была в таком же смятении, как и Штруберт.

— Буря? — переспросил он и посмотрел на небо, пытаясь разглядеть признаки ненастья.

— Точно. И мне надо, чтобы ты ударил в большой колокол.

— Но ведь для этого нет никакой причины.

— Есть, Штруберт, еще как есть. Но ты узнаешь причину после того, как сделаешь то, о чем я прошу.

— Колокол зазвонит только завтра утром, к церковной службе.

Якоб сделал еще шаг к коменданту, и тому пришлось отступить. Наступив на бутылку из-под вина, он поскользнулся и упал. Якоб встал над ним.

— Штруберт, да от тебя сивухой разит. Сколько тебе платит община? Может, скоро выяснится, что это чересчур много для того, кто не сообщает вовремя об ураганах и пожарах. Очень может быть, что его даже освободят от обязанностей. Твоя захудалая скотина и клочок земли тогда смогут тебя прокормить? Тебе тогда, наверное, придется как следует вкалывать. Так вот, я тебя еще раз спрашиваю, — Якоб подал Штруберту руку и помог подняться, — теперь ты видишь, что вон оттуда, с запада, надвигается буря? Черные тучи собираются? Приглядись-ка получше.

Комендант замка неуверенно ответил:

— Да, кажется, вижу. Там, похоже, и правда что-то хмурится.

— Ну вот, как же у тебя тогда язык повернулся сказать, что ничего не видишь? Будешь звонить в колокол, пока вся деревня не соберется. Я тебе махну, когда остановиться.

Он отряхнул Штруберта от пыли и по-дружески приобнял одной рукой за плечи. Когда комендант сел в коляску и поздоровался с Эльзой, Якоб добавил:

— Звонить будешь так, будто Судный день настал.

— Откуда ж мне знать, как звонят в Судный день?

— Я на тебя рассчитываю.

В тишине уютного и мирного субботнего вечера грянул набат. Люди выбегали на улицу и оглядывали небо и землю, ища, откуда ждать новой беды. Они не могли ничего разглядеть, но колокол звонил все быстрее и настойчивее, тогда селяне по одному и группками потянулись к церкви. Там их поджидал Якоб, стоя в коляске, широко расставив ноги.

В одной руке он держал вожжи, а другую упер в бок. Когда все собрались и обступили коляску, Якоб дал Штруберту знак прекратить звон. Понадобилось некоторое время, пока взволнованные люди притихли и Якоб смог говорить так, чтобы его слышали.

— Братья и сестры! Я обращаюсь к вам так, хотя не испытываю к вам особых братских чувств, так же, как и вы не испытываете их ко мне. Все вы знаете, кто я такой. Слишком уж часто вы отворачивались, видя меня. Я тот, кто пришел сюда полтора года назад в сильнейшую бурю, какой еще никогда не бывало, и сначала нашел приют у Непера. И еще я тот, кто уже почти два года работает у Обертинов, и это вы тоже, конечно, знаете. Слишком уж часто вы плевались, видя нас вместе. Но я не обидчивый. Я только удивлялся, что вы за люди такие, что дали сгореть дотла дому бедной женщины и ее отца…

— Бедной? Она не бедная, — перебил его кто-то из толпы.

— Что дали сгореть дотла дому бедной женщины и ее отца, — повторил Якоб, подчеркивая каждое слово, — и не помогли им, как обязывает нас долг со времен наших предков, которые когда-то поселились здесь. Только Непер и еще несколько человек пришли на помощь. А все почему? Потому что одна из вас отважилась высунуть голову из грязи. Из той грязи, в которой все вы с удовольствием барахтаетесь.

Мать поднимала голову все выше, пока ее удивленный и восхищенный взгляд не остановился на лице моего отца.

— Она не смирилась с такой жизнью и, так же как и я, покинула дом, чтобы найти что-то получше. Вы презираете ее лишь потому, что у нее оказалось больше мужества, чем у вас, мужиков, всех, вместе взятых. Но теперь этому конец, потому что я пришел сказать вам, что с сегодняшнего дня я — новый Обертин. Обертины вернулись, и вам придется с нами считаться. Я прекрасно смогу прожить и без вас, хотя с вами было бы лучше. И я никому не позволю совать мне палки в колеса, на этот счет пусть никто не обольщается.

— А ты вообще кто такой? Мы о тебе ничего не знаем. Откуда ты взялся? — спросил кто-то.

— Это не важно. Важно, что я есть.

Довольный отец уселся рядом с матерью. Толпа молча расступилась, образовав коридор, по которому проехала коляска.

— Это было великолепно! — прошептала мать отцу и взяла его за руку.

— Я знаю, — ответил он.

В тот вечер, скорее всего, и был зачат я. Через семь месяцев я появился на свет. Я, Якоб, но Jacob через «с», а не через «k».

Он провалился в сон, как другие проваливались в смерть. Нередко он сам отправлял людей на тот свет, причем без лишних раздумий и сожалений. Ведь это было частью искусства войны, а он владел им в совершенстве. В 1635 году, через семнадцать лет после начала Великой войны[8], ему не было равных в шведской армии.

Когда имперские драгуны и пехота с громким криком бросались на них в атаку и новички, некоторые еще почти дети, содрогались от ужаса, он спокойно втыкал в землю сошку, засыпал в ствол мушкета черный порох, заряжал свинцовую пулю и ждал. На противоположном холме поднимался дым, через мгновение раздавался гром орудий, и со знакомым холодным шипением начинали падать пушечные ядра, не долетая или перелетая их. Однако некоторые попадали и в самую гущу, пробивая бреши в рядах солдат. Он все еще ждал, разве что руки его становились влажнее, а во рту пересыхало.

Только тогда открывали ответный огонь свои канониры, а по флангам навстречу противнику пускалась кавалерия. Пикинёры выставляли пики, чтобы защитить мушкетеров, и наступало то краткое мгновение тишины, когда все они, вынужденные жить и умирать в одиночку, дышали как единое тело. Тело из оборванных, ожесточенных, обезображенных мужчин, готовое уничтожать или быть уничтоженным. И Каспар, первый Обертин, такой же оборванный, обезображенный и ожесточенный, был одним из них.