И всю жизнь мама была такой. Несмотря на то что коммунисты обобрали ее, она всегда старалась найти что-то оптимистичное в текущем положении дел и даже утверждала, что людям стало лучше при новом режиме, хотя, по-моему, в душе в это не верила.

Я же, погруженная в музыку, сосредоточенная на занятиях, не понимала политической ситуации и не думала о ней. Как и многие студенты, учившиеся вместе со мной, я не вступила в партию, но меня заставили вступить в партийный Союз молодежи и две недели проучиться в школе марксизма-ленинизма. Порядки там были почти военные. По ночам нас муштровали на плацу, а днем подвергали тщательнейшей промывке мозгов. В конце курса мы проходили собеседование со школьным чиновником. Меня он спросил, что я сейчас читаю, и я честно ответила, что читаю Фрейда, конечно же, запрещенного. В результате я получила негативный политический отзыв и меня вызвали в партийный комитет расспросить, что я думаю о марксизме и фрейдизме.

Мне повезло, что меня не исключили из Академии, но зато вручили кипу книг по марксизму-ленинизму, которые я должна была проштудировать и затем пройти особый экзамен. В Академии всю историю музыки мы обязаны были рассматривать под углом социалистического реализма. Мне пришлось читать историю партии, книги Сталина и Ленина. Экзаменовали нас сурово, и многих выгнали. В конце концов я стала отставать от своей программы и отказалась изучать русский, объявив, что со всеми уроками по разным предметам и с упражнениями в игре по три или даже по пять часов день у меня просто не хватает времени.

У меня всегда его недоставало на коммунизм.

Даже тогда, в двадцать один год, я не вполне осознавала, что одна диктатура сменилась другой и что наша демократия, стоившая стольких сил, опять утрачена на сорок лет. Я не позволяла себе поверить, что одна и та же ситуация в истории может повториться, и считала разговоры об этом шуточными. Меня слишком увлекала музыка, а кроме того, я боролась за выживание. Каждый день от меня требовались предельные концентрация и рвение. Я была замурована в музыке и больше знать ничего не хотела. Отсутствие интереса к политике стало моей громадной ошибкой.

В самый год коммунистического переворота я повстречала великого музыканта, пострадавшего от рук красных. Знаменитый дирижер Вацлав Талих услышал, как я играю баховский трио-концерт вместе с другим студентом, и пригласил меня работать в Чешский камерный оркестр, основанный им после войны. «Приезжайте к нам в загородный дом, – сказал он мне. – Я бы хотел подготовить вас к выступлению в моцартовской Коронационной мессе до мажор».

Получить такое предложение от человека, который в прошлом был концертмейстером Берлинской филармонии, главным дирижером Чешской филармонии и постановщиком опер в Пражском национальном театре, – огромная честь. Талих однажды сказал: «В искусстве не существует полностью достигнутых целей. Развитие творческой личности – это череда ошибок и поиск, длящийся всю жизнь». Лучше и не скажешь.

Хотя Талих был героем нашего народа при немецкой оккупации, когда он мужественно защищал чешскую музыкальную культуру, в 1945 году его обвинили в сотрудничестве с нацистами и посадили в тюрьму, а потом запретили дирижировать. Выйдя на свободу, он основал камерный оркестр и лишь изредка приглашал молодых солистов со стороны, поэтому то, что его выбор пал на меня, я сочла новым чудом.

Жарким летним днем я приехала на его красивую виллу в Бероуне в Центральной Богемии и была радушно принята его дочерью. Тогда он преподал мне незабываемый урок. Хотя ему было за шестьдесят и его здоровье ухудшилось от пребывания в тюрьме, мы с ним проработали все музыкальные фразы и даже станцевали и спели потом. В перерыве его дочь предложила нам пойти на террасу, куда она принесет нам кофе.

Было очень жарко, и я сняла пиджак, надетый поверх блузки без рукавов. Талих впервые заметил номер, взглянув на мою обнаженную руку, и заплакал.

– Можете представить себе, что они обвинили меня в сотрудничестве с людьми, которые творили такое? – с рыданием проговорил он.

Я ответила, что все в порядке и что я не верю в эти россказни о нем, но он не мог успокоиться. Его дочь под конец проводила меня до дверей и попросила:

– Пожалуйста, не приходите больше к отцу, госпожа Ружичкова. Ему будет слишком тяжело каждый день видеть вас.

После того как коммунисты захватили власть, Талих и его музыканты решили распустить оркестр раньше, нежели их заставят это сделать. Его опасения подтвердились: ему опять запретили дирижировать, до 1954 года, когда он выступил с последним публичным концертом. Мы поддерживали связь до последних его дней, и он оставался поклонником моей игры, приходя почти на все мои концерты. После его смерти в 1961 году дочь заняла дирижерское место отца.

Я счастлива, что мне довелось работать с ним, хотя бы в течение всего одного прекрасного солнечного дня.

* * *

В тот судьбоносный день 1951 года я шла по коридору в знаменитом концертном дворце Рудольфинум на берегу Влтавы и услышала женский альт в сопровождении фортепьяно, доносившийся из Малого зала.

Красота музыки заставила меня застыть на месте, и я слушала пение до конца. Когда звуки умолкли и в коридоре появились мои товарищи студенты, я спросила: «Кто это был? Кто это написал?» Они ответили, что это произведение под названием «Птичья свадьба» Виктора Калабиса, студента по классу композиции, которого я знала. Но получилось, что в его музыку я влюбилась задолго до того, как влюбилась в него самого.

Виктор был серьезным молодым человеком двадцати семи лет из Восточной Богемии, изучавшим композиторское и дирижерское искусство. На три года старше меня, он учился у композитора Эмиля Глобиля в Пражской консерватории, а еще ходил на занятия музыковедением на философском факультете Карлова университета, пока они не были прерваны гитлеровским вторжением. Гой в очках, с плохим зрением, Виктор тем не менее должен был по воле нацистов трудиться на фабриках во время войны. Я знала его, так как иногда он обедал вместе с нашей компанией. Мы все были настолько бедны, что выбирали в меню самое дешевое и делили порцию меж собой.

Виктор сидел за нашим столом и ел вместе с нами, но не вливался в нашу компанию. Никогда не смеялся и не шутил, как другие. Скорее, он выглядел обеспокоенным. Когда я спросила, почему он такой серьезный, Виктор впервые пошутил: «Конечно, я серьезный! Я женат и у меня двое детей!» – чему я тут же поверила. Правда заключалась в том, что он много читал о событиях в СССР и уже тревожился насчет того, что ожидает всех нас.

Мое экзаменационное исполнение было назначено на 23 апреля 1951 года. Каждый студент не только должен был сыграть сольную программу, но еще и мог посостязаться за право исполнить что-то с оркестром. Высшей наградой было выступление с Чешским филармоническим. Другими поощрительными наградами для победителей были выступления с оркестрами региональными и городскими. Я очень нервничала и не могла решить, что мне играть на экзамене.

Прошел год с того момента, как я попала в число трех молодых пианистов, выбранных в Академии для исполнения произведений Баха в память о двухсотлетней годовщине его смерти. Мы играли концерт в до мажоре для трех фортепьяно и скрипичного оркестра. Это был восхитительный, хотя и выматывающий нервы опыт, но теперь настал час, когда я могла блеснуть как сольный исполнитель, и все зависело от выбранных сочинений. В итоге в моей программе были такие композиторы, как Бетховен, Дебюсси, Шопен, Моцарт и Прокофьев. Несмотря на нервотрепку, слушатели приняли меня хорошо и я даже выиграла главную награду – право сыграть с Чешским филармоническим оркестром. Мама испытывала не меньшую радость и облегчение, чем я.