Я бывала там на множестве выступлений и концертов, но никогда не поднималась на сцену сама, поэтому хотела подготовиться наилучшим образом. Где бы я могла сделать это с бо́льшим успехом, как не в самом Рудольфинуме? Придя туда однажды утром, я встретила уборщицу, отпиравшую заднюю дверь. С улыбкой и молящим взглядом я упросила ее впустить меня. Так я смогла прорепетировать за клавесином, на котором мне предстояло играть через несколько недель. Он одиноко стоял в холодном коридоре возле центрального зала. Каждое утро я вдосталь играла на нем, не снимая шляпы и пальто, с шести часов до девяти, когда приходили служащие.

То, что я делала, не просто было запрещено – это вызвало бы упреки от кого угодно, от моих профессоров, даже от моей матери. Мне везло, пока директор Рудольфинума не застиг и не выставил меня за дверь. Через несколько дней он услышал, как я играю на фортепьяно на выступлении в Академии, и отыскал меня, чтобы разрешить мне тайно репетировать в его центре, как прежде.

Но еще больше, чем директора, стоило остерегаться польского настройщика Ксавьера Сколека, хранителя инструментов Чешской филармонии. Как многие другие профессиональные настройщики, Сколек ощущал себя владельцем порученных его заботам инструментов. Клавесины чутко реагируют на температуру, влажность и неделикатное обращение музыканта, их надо настраивать прямо перед концертом. В случае малейшей неожиданной поломки, вроде разбитого молоточка или трещины в резонирующем корпусе, концерт могли отложить или даже отменить. Понятно, как рассердился настройщик, когда тоже застал меня однажды утром в коридоре. Он спросил, какого черта я здесь делаю.

Когда я объяснила, что директор разрешил мне играть, он неохотно смирился, но остался стоять рядом и неодобрительно склонял голову, слушая. После того как моя репетиция закончилась, поведение Сколека переменилось. Он рассказал, что когда-то был настройщиком у Ванды Ландовски, что меня глубоко тронуло. Потом мы с ним проработали долгие годы вместе.

Когда настало время подняться наконец на сцену Рудольфинума, меня всю трясло. Я не верила, что справлюсь. Все и впрямь почти сорвалось, так как мама привезла мне из Пльзеня платье, но забыла жакет, а платье было слишком открытым. К счастью, удалось взять напрокат другое.

Среди публики, переполнявшей в тот вечер зал, были мои товарищи студенты и некоторые знаменитые музыканты, в том числе Карел Хоффмайстер, пианист и профессор Пражской консерватории. Всем было интересно услышать звучание клавесина, инструмента, на котором почти никто не играл. Последним, кто садился за него на сцене Рудольфинума, был чех по имени Франк Пеллег, уехавший в Палестину накануне войны. На самом деле его звали Поллак, но он изменил фамилию на Пеллег, с намеком на Баха, чье имя по-немецки значит «ручей», а peleg – «канал» на иврите.

Не то чтобы меня совсем не знали, но я все же не была Пеллегом, поэтому боялась, что разочарую себя саму и других, в том числе мою дорогую маму, находившуюся среди слушателей. И я страшно сожалела, что Мадам была слишком стара и слаба, чтобы присутствовать.

Но, как случалось всегда, едва я села за инструмент, мои страхи улетучились. Когда я выступаю, я полностью поглощена музыкой. Остальное, клубясь, исчезает. Я не помню, чтобы хоть раз после выступления спросила, как играла.

Видимо, тем вечером я играла хорошо, все казались довольны. Я исполняла музыку Перселла, «Французскую сюиту» фа мажор Иоганна Баха и некоторые сонаты Скарлатти.

После выступления профессор Кредба дружелюбно сказал: «Больше мне нечему вас учить».

* * *

В ЗАЛЕ сидел еще один человек, на кого тем вечером я хотела произвести впечатление, – Виктор, с которым мы все больше сближались.

Как-то мы компанией пошли вечером в бар выпить вина и посетовать на то, что нас заставляли разучивать новые социалистические песни на Первое мая – Международный день труда, введенный коммунистами. Когда мы их учили, Виктор сидел позади меня, а я, как всегда, оказалась в центре группы. Я была весела, смеялась над глупыми стихами и шутила. Все, чтобы вписаться в коллектив.

Потом в ресторанчике, когда я уже собиралась уходить, Виктор подступил ко мне с неожиданным вопросом: говорю ли я о чем-нибудь серьезно или все превращаю в забаву, – и добавил, что «притворные улыбки» ему не по душе.

– Я не доверяю им, потому что они ненастоящие. По-моему, ты просто скрываешь какую-то проблему. Может, откроешь мне, какую?

Он не догадывался, что я еврейка, поскольку был знаком с несколькими «арийцами» по фамилии Ружичка. Не знал он и моей истории. Мало кто знал. Не то чтобы я скрывала прошлое, но никто не задавал вопросов, и лишь горстке людей было известно, что я побывала в лагерях: им рассказал Садло. Но тогда большинство плохо себе представляли, что творилось в лагерях. Во время войны о них молчали, а после коммунисты не пожелали обсуждать эту тему. Такое указание из самой Москвы. Когда упоминали Терезин, то обычно говорилось, что там находились чехи-заключенные. И все. Никто не заикался о евреях.

Виктор как-то догадался, что мой смех – это маска, попытка выглядеть обычным человеком. Его расспросы в баре довели меня до слез. Никто раньше не был так настойчив. Позднее, когда Виктор пешком провожал меня до дома, я поведала ему обо всем. Тогда-то между нами возникла подлинная эмоциональная связь. Он прекрасно умел слушать и был неплохим психологом. На прощание он поцеловал меня. С этого времени мы уже были неразлучны, и именно Виктор спас мне жизнь.

Он был последним чудом в моей жизни.

Виктор окончил Академию в том году, но не защитил диссертацию, посвященную Стравинскому и Бартоку. Ее назвали «формалистической и декадентской». Она не укладывалась в рамки коммунистического мышления. Когда состоялось его экзаменационное выступление, виолончельный концерт Виктора играл знаменитый виолончелист Милош Садло. Я осталась на выходные в Праге. Моя мать знала, что меня удерживает там нечто большее, чем восхищение молодым композитором. После концерта я подарила Виктору букетик цветов, которые он очень мило засушил между страниц книги и сохранил на годы.

Его лучший друг Франтишек хотел убедиться, что мы действительно подходим друг другу, и попросил меня встретиться с ним в баре в мой следующий приезд от матери из Пльзеня. Франтишек объяснил тоном, не предвещавшим ничего хорошего, что нам нужно серьезно поговорить.

Мы заказали вина и сели за столик в углу зала. Тут Франтишек с выражением величайшей серьезности сказал, что у Виктора за все время было только две подружки, и не одна не подходила ему. До встречи со мной он решил не усложнять себе жизнь отношениями с женщинами и посвятить всего себя музыке. А потом появилась я.

Франтишек добавил:

– Если Виктор вступил в такие отношения, как с тобой, то это серьезно, и я не хочу, чтобы он страдал.

– А я не собираюсь причинять ему страдания, – возразила я между глотками вина.

– Он хочет жениться на тебе, – продолжил Франтишек, – и тут все непросто. В жизни Виктора первое место занимает музыка, второе место – родители, значит, ты будешь на третьем месте.