глаза и выдерживает драматическую паузу. — А потом мы с ним подаём заявление.

Её глаза буровят мои. Ждёт моей реакции. Вот оно как. Вот за какую ниточку решил дёрнуть плотоядный паучок с красивым узором на спинке.

Я сдержанно улыбаюсь.

— Так значит, я вижу тебя в последний раз? Что ж, тогда запомню тебя молодой и красивой…

Она стоит смотрит и не знает, как реагировать дальше. Потому что я отреагировал не совсем так, как рассчитывала она. Я вспоминаю все эти сегодняшние рассуждения о том, какая мы красивая пара, все эти упоминания своих талантов по длинному списку, все эти её мягкие и якобы случайные касания, взгляды, все эти кружения на улице, просьбы нести её на руках… Она очень постаралась сегодня, видит бог. Вложила всю себя. Одинокая женщина с ребёнком… Она действительно была на высоте. Этакий ва-банк, марш-бросок с целью накинуть сеть на потенциального донора её спокойного образа жизни хотя бы ещё на годик.

— Есть примерно месяц ещё, — неожиданно тихо, почти шёпотом, говорит она.

— Месяц для чего? — сдержанно улыбаюсь я, тоже почти переходя на шёпот.

— Тебе не всё равно? — она старается выдавить улыбку на лице, которое вот-вот станет каменным.

— Знаешь, ты первая, кто делает мне предложение столь витиеватым способом, — ещё шире улыбаюсь я.

— Да ну тебя к чёрту! Я просто сказала, как есть!

— Сказала, как есть, чтобы стало как-то иначе? — Я уже даже не пытаюсь сдерживать улыбки. Понимаю, что этот момент запомню на долгие годы.

— Ничего я не хотела! — Надя закипает. Я протягиваю руки к ней и аккуратно поправляю ворот её курточки, слегка поправляю шапчонку, которая и без того хорошо сидит.

— Надя, я бы предпочёл запомнить тебя молодой и красивой, с нежным чувством в душе, а не обрюзгшей, располневшей тёткой, вечно ворчащей и убивающей в этой самой душе всё живое.

И резким движением натягиваю шапчонку ей на глаза.

— Да ты ненормальный! — всплескивает она руками и окончательно закипает. — Я просто поделилась!

Похохатывая, обхватываю её за талию и увлекаю за собой вдоль городского пруда.

— Пойдём, делильщица, нам ещё такси вызвать надо. Продолжим выяснение отношений там.

— Да ну тебя, — ворчит она, на поправляя шапку, и мы идём дальше. Я — довольный и даже весёлый, а она — фыркающая и мечущая молнии.

— Придурочный ты…

— Как скажешь, дорогая)))

Вечером следующего дня я любуюсь в клубе танцами стройных полдэнсерш и пью голубой кюрасао — отчётный концерт одной знакомой полдэнс-студии, который я не мог пропустить. Акробатки и гимнастки со мной за столом обсуждают выступления девчонок студии и курят кальян. Катя как-то пристально вглядывается в меня.

— С тобой всё хорошо? Ты будто угрюмый или уставший какой-то…

Вот даже как… Не ожидал, что это может быть заметно постороннему глазу. Видимо, и вправду, вчерашний случай с Надей разбередил моё нутро не на шутку.

Смотрю на Катю, думаю, что ответить…

— Мне вчера сделала предложение одна замечательная девчонка.

— Ну… А ты?

— Ну а я отказался, — улыбаюсь я.

— Почему?! — Катины глаза округляются. — Зачем?!

— Тшшш, — урезониваю её. — Просто потому что всё это забавно.

Я сказал именно "забавно", хотя в планировавшейся фразе было "хрень собачья".

— Да почему же?! — Катя чуть не подпрыгивает на диване. — Попробовал бы в жизни что-то новое! Это же прекрасно!

— Это как раз всё старо, как мир, Катя. А прекрасного у меня и так в избытке, — Делаю движение стопкой с голубым ликёром в сторону сцены с шестом: — В том числе и в этом виде.

— Уверен, что потом не пожалеешь? — улыбается Катя.

— Уверен, что пожалею, если сделаю иначе.

В этот момент за стол подсаживается Света — задорная симпампулька, с которой невинно флиртуем уже второй год.

— Так! А кто-то мне, помнится, коктейль проспорил! И где он?

— О… Так сейчас же будет здесь, один момент, — Я поднимаю руку в призывном жесте для официанта.

— А это тебе за провинность!

Шустрым движением Света закидывает мне за ворот рубашки кубик льда со стола.

— Вот ты! — вскрикиваю я на выдохе: — Зараза!

— Терпи, — улыбается своими веснушчатыми глазами симпампулька и, ритмично подёргивая мою рубашку, прогоняет льдинку ниже, к самым штанам. Я улыбаюсь, даже веселюсь. А сам думаю о Наде… Ничего, она девочка, ох, какая шустрая, со всеми трудностями справится. Доноров женского счастья на улицах вон сколько — хоть сетями лови. И, уверен, Надя прямо сейчас расчехляет свои снасти…

Прервав свои раздумья, обхватываю Свету одной рукой и сильным движением укладываю себе на колени. Глядя сверху вниз в её распахнутые глаза, подношу к удивлённому личику стопку с кюрасао и говорю:

— Скажи "А"…

У меня нет рака или СПИДа. Я просто знаю, что не вечен

В первом классе мне нравилась отличница Ира — застенчивая, стройная, как берёзка, стрижка каре. Её мелодичный голосок напоминал песни Марины Журавлёвой. Когда порой ранним утром мы грузились семьёй в машину и отправлялись в далёкий областной центр погулять по набережной и купить разных разностей, стоило в автомобильной магнитоле услышать "Ах, черёмуха белая", я смотрел на ещё звёздное небо и представлял Иру.

Она нравилась мне так сильно, что однажды на перемене я прижал её к школьной доске и пытался целовать. Она брыкалась, отворачивалась, ворчала. Таким был мой первый поцелуй. Всё было легко и непосредственно.

Но затем всё изменилось. Шли годы, и застенчивость во мне всё росла. Когда мне начинала нравиться очередная девчонка, я робел смотреть ей в глаза. Только украдкой поглядывал, любовался, лишь бы она не заметила. А когда кто-то из друзей догадывался о моём светлом чувстве, я усердно всё отрицал. Мне вдруг стало трудно признавать, что я кому-то симпатизирую. Во мне появилась стыдливость.

Будто симпатия к человеку оказалась чем-то срамным, от чего непременно надо открещиваться. И все эти "тили-тили тесто" позорным клеймом ложились на светлое чувство, стигматизируя открытое проявление нежности. Всякое проявление симпатии с тех пор приходилось проявлять совершенно идиотскими, но стандартными способами в виде дёрганья за косу или жестокими подтруниваниями над персоной обожания. Облекать симпатию в покровы неприязни — удивительное свойство человека.

Беззастенчиво смотреть в глаза симпатичной девчонке стало можно только из окон параллельно движущихся автобусов или с катящихся навстречу друг другу эскалаторов метро. Только так открытое проявление симпатии оставалось безнаказанным.

К концу школы было удивительно вспоминать себя как того мальчугана, который смело вжимал маленькую девчушку в школьную доску и пытался поцеловать, не стесняясь взглядов одноклассников. Будто это был кто угодно, только не я. Что-то непостижимое. Я точно